Позднее легенда несколько изменяется, а в Псковской летописи обрастает подробностями: «Иван Грозный прииде благословитися ко блаженному Николе блаженный же поучив его много ужасными словесы, еже престати от всякого кровоприлития и не дерзнути же грабити святые божьи церкви. Царь же преже сия глаголя нивочто же вменив приказал снимать колокол с Троицкой церкви — и того же часа паде конь его лутчий по пророчествию святого, и поведаша сия царю, он же ужасен вскоре бежа из града»[115]. Для современников Ивана IV угроза Николы Салоса имела вполне ясный символический смысл: павший под ним любимый конь не только ведал судьбу[116], но служил внятным символом потустороннего мира. После смерти царского коня «могущественный тиран, который хотел сожрать целый свет, ушел побитый и пристыженный[117], словно прогнанный врагом»[118]. Так конь исполняет роль, приписанную ему мифологизированным средневековым сознанием — своей смертью вершит людские судьбы и судьбы народные.

Очевидно, что в культуре позднего русского средневековья образ коня продолжает нести заложенные в него еще на этапе язычества сакральные функции. В эпоху Ивана Грозного, в начале оформления русской концепции царской власти, конь остается символом потустороннего мира: в это время он помещается в особое эсхатологическое пространство, будучи тесно связанным и с фигурой царя-всадника, и с его миссией.

В годы активного формирования русского государства иностранцы много размышляли о специфике русской культуры[119]. Одним из представителей этого широкого ряда был венецианский писатель Франческо Тьеполо. В 1560 г. он оценил современную ему Московию выражением «adversi, aversi, perversi», что понималось как своеволие и недружелюбность, которые совмещались с хитростью, переходящей в коварство[120]. Эти качества московитов сочетались с обычаем представлять себя в самом выгодном свете, что было хорошо известно их ближним и дальним соседям.

В XVI–XVII вв. Москва поддерживала постоянные отношения с шестнадцатью иностранными государствами Европы и Азии[121]. Знакомство с русской культурой обыкновенно происходило через посредство путешественников, коммерсантов и посланников этих шестнадцати стран. Характер отношений во многом зависел от степени их значимости «соседей» для московского двора. К концу XVI — началу XVII в. лидирующее положение занимали Польша, Швеция и Османская империя[122]. В середине столетия внешнеполитическая расстановка сил изменилась: согласно новым приоритетам Московии, Священная римская империя и Дания заняли последнее место, а Турция и Персия — первое[123].

Конь стал неотъемлемой частью московского обычая: «на встрече б с приставы было детей боярских много, а были б нарядны и конны», — повелел Иван IV по случаю встречи литовского посольства[124]. Незыблемым было правило, что и встречающим, и встречаемым полагалось только самое лучшее из того, что имелось в царском хозяйстве и соответствовало статусу участников встречи. «А царевичевым бояром и чиновным людем лошади з государевы ж конюшни с седлы и с узды с чистыми наряды по посольскому обычаю», — отмечали современники[125]. Так, «свиту двух Послов, назначенных к Королю Польскому [в 1553 г.], составляли 1500 всадников, одетых большей частью в золотые и шелковые одежды; о дорогих уборах лошадей, блестящих золотом и серебром, расшитых весьма искусно шелком, и говорить нечего. У них было 100 превосходных запасных белых иноходцев»[126].

Кони здесь выступали как один из атрибутов царской власти, которую московиты демонстрировали посланникам; однозначно понимаемые как символ царя и царской власти, они могли служить только наиболее почетным гостям. Так, посланников крымского и ногайского ханств в царский дворец вели пешком[127], а грузинским представителям, как не имеющим высокого статуса, коней в качестве царских даров жаловали не всегда[128].

При распределении этих атрибутов соблюдался иерархический порядок: сами послы получали лошадей от царя, его свита — от лица царских «ближних людей». Гостям более низкого ранга лошади направлялись от посольских дьяков. Гонцы, церемония встречи которых была лишена торжественности и проходила без скопления народа, часто въезжали в столицу на собственных лошадях. На своих лошадях путешествовали и представители крымского и (в их бытность), ногайского, казанского и астраханского ханств[129]; согласно сложившемуся обычаю, последнюю, торжественную часть церемонии встречи они часто проделывали пешком.