Некоторые ветеринары используют для этого пистолет, в особенности когда речь идет о лошадях. Это жесткое средство, хотя и быстрое. Я предпочитаю средства мягкие. В смертоносный раствор я добавляю снотворные и транквилизаторы, включающие опиум, которые воздействуют на центральную нервную систему и подавляют боль, а еще препараты, содержащие морфий и вызывающие приятные галлюцинации. Смерть — очень важный момент в жизни живого существа… Потом последовали страшные пять минут — ледяное одиночество полубога, вершителя судеб, в руках которого и жизнь и смерть. Мир, в который привел меня д’Оревильи и в котором нет права ни на сомнения, ни на заминку.

Когда ржание, хрипы и биение копыт прекратились, вернулась хозяйка лошади. Она присела на корточки и принялась гладить неожиданно длинное, бездвижное тело. Она ничего мне не сказала и даже не подняла головы, когда я выходила. Я думаю, ей не было тридцати. На пару лет старше своей кобылы. Вместе с Билавд ушли в прошлое ее детство и юность.

Выйдя на улицу, я зажмурилась от солнца. Хозяин завода и Джио ждали моего возвращения. Я не стала останавливаться, только сказала, что счет пришлю по почте. Не могу брать деньги, когда убиваю.

Мы шли к тому месту, где я оставила машину. Вдруг Джио бросился назад: он увидел в загоне жеребят, приплод этого года. Их гривы сияли в лучах солнца, когда они трясли ими, нюхая пучок клевера, протянутый Джио.

Потом Джио вернулся и спросил, сколько может стоить такой жеребенок. Я назвала ему приблизительную цену и добавила, что спаривание удачного производителя может равняться иногда моему двухгодичному заработку.

— Ого! — ахнул тот. — Это за пять-то минут физических упражнений! — И громко засмеялся.

Вернувшись в “Лувьер”, я позвонила его родителям. Трубку взяла Миколь. Голос у нее был приглушенный, как будто сквозь дымку. Я хорошо знала этот голос — он мог быть горячим, нежным, гневным. Я много лет его не слышала, но теперь было ощущение, что мы продолжаем начатый когда-то разговор. Ни затруднения, ни смущения — слова рождались сами собой, наполненные давно знакомым смыслом, звучали обычные шутки, коротко прерываемые серебристым смешком, который вдруг возникал и так же неожиданно обрывался. Эскападу своего сына она восприняла с деланой легкостью — ничего страшного, подростковые выходки, обычная история — так, во всяком случае, она говорила. Рафаэль отреагировал куда менее спокойно, он был удивлен, даже обижен, потому что считал, что у него с сыном доверительные отношения: как же это могло случиться, что тот ему ничего не сказал? Миколь поблагодарила меня за любезность, за то, что я пригласила ее сына к себе на летние каникулы. От самоуверенности этого мальчишки я просто остолбенела, но Миколь я ничего не сказала — ну что ж, так тому и быть.

Ночь все тянется и, кажется, никогда не кончится. Паркет вздыхает у меня под ногами. Небо по оттенку напоминает глаза новорожденного, когда еще непонятно, какого цвета они будут. Время раскрыть ставни еще не настало.

Когда мне было тринадцать, мы поехали с мамой в горы. Жили мы в пансионе с балконами, тонувшими в цветах герани, и со ставнями, в которых были прорезаны сердечки. Для меня это был дом Белоснежки. Кормили нас диковинными блюдами, например омлетом с вареньем или супом из хлеба и диких овощей, и еще ягодными пирогами. Окно нашей комнаты смотрело на горы. Мама каждый день играла на расстроенном пианино пансиона, вздыхая по своему домашнему инструменту, который, впрочем, она тоже всегда ругала. Вечером она укладывала меня спать и, когда думала, что я заснула, долго гладила по голове.

Я в энный раз перечитывала “Снегурочку” и “Зов предков” Джека Лондона, мои любимые книжки той поры.

Однажды, выйдя ни свет ни заря, мы с мамой отправились в горы, к леднику. Небо было еще совсем темным, но день обещал быть безоблачным и ясным. Вещей мы с собой взяли немного, лишь небольшой рюкзак, а в нем — два свитера, два яблока, кусок сыра да термос с кофе, приправленным капелькой виноградной водки. Воду мы тащить не стали, потому что почти по всему пути били ключи, и только верхняя часть тропы шла по голому и крутому склону. Мы пустились в дорогу бодрым шагом, какое-то время спустя остановились перекусить и тут же снова двинулись дальше, потому что небо стало стремительно затягиваться облаками, хотя было по-прежнему тепло. Мама меня поддразнивала: я едва за ней поспевала. А она шла вперед ритмичным, уверенным шагом заправского альпиниста. Вскоре мох и сосны сменились острыми голыми скалами, поросшими приземистым высокогорным кустарником, усеянным мелкими ярко-белыми цветочками. Мы лихо взобрались на перевал, седловина представляла собой узкую полоску мелких камушков. По обе стороны разверзались пропасти. Один склон был покрыт круглыми сыпучими камнями, другой необыкновенно красив и опасен, его укрывал похожий на детское одеяло пушистый снег. Мама велела не смотреть вниз.

Когда до ледника оставалось не более получаса, небо заволокло низкими тучами и воздух мгновенно сделался ледяным. Мы натянули свитера и продолжали путь. О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи: ведь мы еще не дошли до цели. Облака меж тем сгрудились у нас над головой. Они висели так низко, были такими страшными, в них скопилось столько электричества, что у меня захватило дух, но я ничего не сказала маме. Она уверенно шагала вперед, как будто у нее не было другой цели, кроме как поскорей оказаться в эпицентре бури.

И буря разразилась. Над нашими головами словно лопнул небосвод. В считаные секунды мы промокли до нитки. Мама остановилась. Глаза у нее неожиданно потемнели — я никогда раньше не видела ее такой. Она не могла оторвать взгляд от стремительного потока, несущего камни, — потока, который еще недавно был тропой. Сделала мне знак: быстро в сторону! Не проронив ни звука, мы опрометью бросились вниз, по целине, через луга, по мокрой скользкой траве. Мы не только вымокли, но и все извалялись в грязи. Башмаки скользили по осыпям, по подвижному, живому склону, мы не позволяли себе даже перевести дух: скорей вниз! Но худшее ждало нас впереди.

Вокруг, как снаряды, начали разрываться молнии. Мама схватила меня за руку. Мы прибавили ходу и каким-то чудом с грехом пополам добежали до одинокого сарая. В нем было сухо. Сарай был наполнен сеном и соломой. Мама велела мне раздеться и принялась растирать сухой травой. Потом она растерла себе тоже руки и ноги, мы оделись и стали ждать, когда гроза стихнет, по очереди отхлебывая горячий крепкий кофе. Сахар и градусы вернули нас к жизни. Я быстро опьянела, а у мамы вокруг рта залегла необычная складка. Я спросила, почему она там, наверху, взяла меня за руку — ведь мы все равно обе спотыкались и падали.

Мама сказала: если бы в одну из нас попала молния, мы бы погибли вместе. Шесть лет постепенного, неизбежного, ежедневного спуска в преисподнюю. Ступень за ступенью по лестнице, ведущей вниз. Шесть лет меня не покидало чувство вины за каждую минуту, что я проводила не рядом с ней. Шесть лет она таяла у нас на глазах, уменьшалась, усыхала, как будто стремилась оставить после себя одни кости.

Прекрасные мамины руки. Ее нежные, все видящие и все понимающие глаза. Изящные ножки с высоким подъемом. Ее грация, ее ласковые слова. Привычка гладить меня по волосам. То, как она бесшумно открывала дверь моей комнаты, чтобы поставить на столик у кровати чашку кофе. Ее молчание, куда более умное и красноречивое, чем любые слова. Ее самоотверженная любовь к отцу. Ее нежная и золотистая, как персик, кожа. Ее запах — запах чистоты. Ее глубокое контральто. Все это, исчезавшее вместе с ней, с ее сознанием. Строгая красота ее существования, ее самодисциплина, часы, посвященные темперированному клавиру, ее страсть к барокко, ее необыкновенное туше — черное солнце и зеленая струящаяся вода.