Подобное бездушие он проявлял и в Америке. В то время он экспериментировал с животными; подробностей я не знаю, но, во всяком случае, в «Фау-2» запускали сначала мух, потом мышей, крыс и обезьянок; камеры снимали их в состоянии невесомости. Животные достигали высоты в несколько десятков миль, но погибали, когда ракета врезалась в землю. Я очень переживала из-за этих опытов, к которым Ежи тоже был причастен. Он убеждал меня, что лучше экспериментировать на обезьянах, чем на людях, но каждый раз, когда запускали ракету с животным, у меня сердце кровью обливалось.

Однажды Виктор принес собаку после операции и сказал, что среди людей она скорее оправится, чем в лаборатории. И правда, рана зажила моментально. Пес был большой, черный и лохматый; звали его Сет. Ему очень нравилось играть с тобой; ты его любила, да и я тоже. Иногда Виктор брал его с собой на работу, но всегда приводил обратно. А потом пес вдруг исчез. Я безуспешно искала его по всей базе. Вечером спросила Виктора, не видел ли он его случайно; тот ответил, что пес был ему нужен для давно намеченного эксперимента. Когда я попросила отдать нам Сета, он сказал, что не может: «для блага науки» пса пришлось умертвить. Ты тогда заплакала, а я была просто в ярости. Виктор не понимал, отчего я нервничаю. Для него имел значение только эксперимент. До сих пор не знаю, в чем он состоял и что произошло с Сетом. Может, Виктор и его тоже запустил в «Фау-2»? Дело закончилось ссорой между братьями, но настоящий скандал, который привел к трагедии, случился несколько месяцев спустя, в первые недели корейской войны.

Однажды вечером, вскоре после поражения американцев под Тэчжоном, я готовилась ко сну в верхней спальне, когда из гостиной до меня донеслись возбужденные голоса Ежи и Виктора. Я скорее спустилась вниз, чтобы узнать, о чем речь. Оказывается, они вернулись с совещания, где им сказали, что их всех скоро перевезут в новый центр в Алабаме: американское правительство поручило фон Брауну сконструировать для армии ракеты втрое большей дальности, чем «Фау-2». После совещания Вернер отвел братьев в сторону и сообщил им под большим секретом, что ракета должна быть приспособлена и для обычной взрывчатки, и для ядерных боеголовок. А затем принялся рассыпаться в благодарностях перед Виктором. Очевидно, он считал, что обязан этим заказом именно его идее.

Виктор был на седьмом небе, Ежи – в ярости.

– Чему ты радуешься, кретин! – орал он на брата. – Можешь считать себя хоть немцем, хоть американцем, но помни, что ты разговариваешь с поляком! Я не собираюсь строить ракеты, которые можно будет повернуть против Польши, если конфликт в Корее распространится на Восточную Европу! В эту войну уже втянулось больше десятка государств, от Эфиопии до Колумбии; ты можешь мне гарантировать, что это не перерастет в Третью мировую войну, в которой Польша как сателлит России станет одним из противников Америки? Я не желаю быть причастным к гибели соотечественников! Не буду работать над этой ракетой, и баста! Хеленка, собирай вещи, мы уезжаем!

– Погоди! – Виктор схватил его за руку. – Давай поговорим спокойно. Конфликт скорее всего дальше развиваться не будет, но ты только подумай, насколько работа над новой ракетой приблизит нас к полетам в космос!

– Вечно ты мне это твердишь! – воскликнул Ежи. – Только и слышу: еще чуть-чуть, и мы полетим на Луну, на Марс. Не выйдет! Не намерен больше работать у тебя арифмометром. Мы уезжаем!

Он взбежал по лестнице на площадку и принялся вытаскивать из стенного шкафа чемоданы. Виктор кинулся за ним. Попытался удержать брата, но Ежи его оттолкнул. Виктор опять подскочил к нему; они принялись бороться. Вдруг Ежи со злобной гримасой ударил брата кулаком в лицо. Виктор не остался в долгу: он размахнулся и дал Ежи в подбородок.

Удар не выглядел особенно сильным, но голова Ежи дернулась назад, он зашатался, рухнул на лестницу и скатился вниз. Я с криком бросилась к нему и хотела помочь подняться, но увидела, что он лежит как-то странно, изогнувшись под неестественным углом. Он был в сознании, но не мог пошевелиться. Виктор торопливо сбежал следом; увидев, что стало с братом, схватился за телефон. Вскоре с воем сирены подъехала армейская машина «скорой помощи». Двое санитаров забрали Ежи; Виктор уехал с ними. Я тоже хотела быть с мужем, но не могла оставить тебя без присмотра. Сидела в гостиной и курила сигарету за сигаретой.

Виктор вернулся через семь часов, бледный, с трясущимися руками. Рассказал, что спасти Ежи не удалось. У него был сломан позвоночник, и он умер на операционном столе.

Я очень тяжело переживала смерть мужа. К счастью, у меня была ты. Я знала, что ради тебя не должна впадать в отчаяние, мне необходимо быть сильной. И я решила как можно скорее вернуться в Польшу – в частности, затем, чтобы ты не осталась одна как перст, если со мной что-нибудь случится. Я уже говорила, что страшно скучала в Уайт-Сэндс, у меня не было ни единой подруги, вся эта немчура только раздражала меня, но я стискивала зубы и делала хорошую мину при плохой игре. Теперь же, после смерти мужа, я не собиралась больше торчать ни в Лас-Крусесе, ни вообще в Америке. Да и что мне было делать в каком-нибудь Лос-Анджелесе или Нью-Йорке? Работать я идти не могла, потому что надо было заниматься тобой. Вернуться на родину – это было единственное разумное решение.

Американцы, конечно, были в шоке, когда узнали, что я хочу вернуться в Польшу. Они считали меня идиоткой, раз я хочу уехать из их прекрасной страны. Кроме того, они опасались, что я выдам коммунистическим властям в Польше все, что знаю об их секретном исследовательском центре, о полигоне, о состоянии ракетных исследований. Но я не сдавалась. При помощи Виктора мне удалось все же настоять на своем. Но разрешение на выезд мне дали при одном условии: я должна была поклясться, что никому не открою, где была. Еще раньше нам велели писать на родину, что мы живем в Чикаго, Виктор держит магазин, а Ежи работает на стройке; все наши письма проходили военную цензуру. И теперь я должна была всем рассказывать, что Ежи упал с лесов и разбился. Мне показывали снимки и карты Чикаго, крутили фильмы, несколько недель вбивали мне в голову всевозможные подробности, словно готовили шпиона. Разумеется, были изготовлены новые документы – твое свидетельство о рождении и свидетельство о смерти Ежи, где в соответствующих графах стояло «Чикаго». Наконец они разрешили мне слетать в Чикаго и пойти в наше консульство. Там началась очередная афера – когда я сказала, что выехала нелегально, через «зеленую границу». Наши долго не хотели пускать меня обратно. Требовали написать заявление, что муж принудил меня к отъезду силой, что я не хотела покидать родину и теперь очень сожалею, что уехала. Мне пришлось принимать покаянный вид, унижаться и все такое прочее, пока власти милостиво не согласились пустить меня обратно в Польшу.

В конце концов после множества пертурбаций я приехала в Варшаву, за деньги от страховки Ежи купила особняк и поселилась в нем с тобой и с Анной – она хотела жить отдельно от наших родителей. В Сецехово я возвращаться не хотела – во-первых, с этим местом было связано слишком много воспоминаний, а во-вторых, я его разлюбила: пока я была в Америке, коммунисты всячески травили отца, шантажировали его и наконец отобрали у него мельницу; ему пришлось переехать с мамой и Анной в Варшаву. Поэтому я никогда тебе не говорила, где похоронен Ежи, хотя и согласилась, чтобы его похоронили в Сецехове, там же, где он родился.