случай. Аркашка исчез и месяца два не подавал о себе вестей. Сидней совсем было решил, что Аркашку пришили в какой-нибудь пьяной драке, как вдруг явился к нему какой-то забулдыга и категорически потребовал, чтобы Рейли вступился за Александра Мефодиевича Бибу (только тогда Рейли узнал, что у Аркашки, оказывается, есть и настоящее имя, и отчество, и даже фамилия). Пришлось переговорить с Грамматиковым. Но и адвокат не помог — Аркашке дали восемь лет каторги за вооруженный налет на банк.

Дальнейшую его судьбу Сидней Рейли узнал уже в Петрограде из первых уст.

— Была моя жисть пестрой, как тот персидский ковер, — со слезинкой в голосе поведал Аркашка. — Два года с лишком, как мордой об стол, бился я в Акатуе. Потом — подвезло с дружками. Отдали мы концы и смылись за кордон. Поминай как звали! Адью, мерси…

Аркашка странствовал из страны в страну, из города в город, занимался своим «ремеслом», пока накануне войны не «влип по-мокрому». Случилось это в Вене, и щепетильные австрияки переправили его прямиком русским властям, а те не замедлили упрятать в Акатуй — с «привеском» в пять лет. Здесь за свои похождения в среде «аристократической» Европы он получил прозвище Голубая Кровь.

— Выручили меня матушка-революция и батюшка Александр четвертый, он же гражданин Керенский. А не то куковать бы мне в этом распроклятом Акатуе до самого что ни на есть второго пришествия. — Так закончил свой рассказ словоохотливый Александр Мефодиёвич Биба — Аркашка — Голубая Кровь.

…Задумавшись, Рейли не заметил, как в комнате появился Борис Викторович.

— Мечтаете, господин турецкий коммерсант? — сказал Савинков тихим вкрадчивым голосом.

— Так, вспомнилось былое. — Рейли поткал протянутую руку. — Хотя и говорят, что воспоминания — удел стариков, порой и нам, зрелым мужам, не мешает оглянуться, поразмыслить. Не так ли?

Савинков не ответил. Он скинул с себя длиннополую шинель и предстал в обычном виде — щеголеватый, подтянутый. Пригладил волосы и искоса взглянул на Рейли.

— Советы в Москву перебираются. Слыхали?

— А как же! Об этом говорят на всех перекрестках. — Рейли побарабанил пальцами по столу. — Меня, Борис Викторович, удивляет…

— Вы еще способны чему-нибудь удивляться? — не совсем вежливо перебил его Савинков.

— Представьте — могу. Так вот, меня удивляет простодушие, если хотите — наивность красных господ. Раззвонить по всему Питеру о смене столицы! Какая-то детская доверчивость!..

— Не так все просто, Константин Георгиевич. Большевики не боятся случайностей.

Рейли сделал вид, что не понял собеседника.

— Случайностей? Что вы имеете в виду?

— То же, что и вы, господин Рейли, — последовал быстрый ответ.

Оба рассмеялись, довольные друг другом.

— Будем откровенны, Борис Викторович, — начал Рейли. — Две-три хорошенькие мины на пути правительственного поезда и…

— И Россия пойдет по другому пути. Заманчивая перспектива! Признаться, мои люди уже действуют.

— Вот как! Рассказывайте, рассказывайте!

Борис Викторович помедлил. Рассказывать, в сущности, было нечего. Все попытки взорвать эшелоны пока что кончались неудачей. Возможно, конечно, мину удастся заложить. Но… Десятки этих проклятых «но»! Не станешь же говорить о них англичанину.

— Не в моих правилах, Константин Георгиевич, выдавать Чекселя. Поживем — увидим. Одно скажу — очень трудная операция. Очень! Охрана поезда поручена латышам— этой железной гвардии социалистического Ватикана. Так, кажется, называют их ваши соотечественники? И второе, собственно, это ответ на ваше замечание о наивности недоверчивости большевиков. Трезво оценивая обстановку, нельзя не признать, что Советы пользуются изрядным доверием народа. Изрядным! К сожалению, это так. И нам совами нельзя обольщаться иллюзиями.

— Латыши! Всюду эти проклятые латыши! — Рейли не скрывал раздражения. — Чем они заслужили милость большевиков? Сегодня я уже второй раз слышу о латышах.

— Смею вас заверить, Константин Георгиевич, что теперь вы будете слышать о них каждый день. — Савинков говорил спокойным, ровным голосом. Казалось, он все заранее взвесил и обдумал, все предрешил. — Латышская проблема становится проблемой номер один, и пока мы не подобрали ключ к этой крепости…

— Ключ, говорите? — Рейли снисходительно усмехнулся. — Я вам дам его! Я!

Борис Викторович улыбнулся про себя. Теперь начнет «якать». Понесло. Но, к его удивлению, Рейли замолк и круто повернул разговор.

— Вы обещали сообщить мне имена офицеров, способных войти в доверие к большевикам. Удалось что-нибудь сделать?

— Конечно. — Савинков достал из кармана несколько визитных карточек и одну протянул Рейли. — Вот этот явится к вам завтра-послезавтра. А этот, — он подал вторую карточку, — прибудет в Москву. Адреса явок им известны. Пароль — такая же визитная карточка с надорванным правым верхним углом.

Рейли вчитывался в фамилии, занесенные в карточки.

— Фриде… Где я встречал человека с такой фамилией? Подождите, не тот ли это полковник, чья сестра…

— Мария Фриде — актриса, фанатичная католичка, — Савинков слегка улыбнулся: Рейли играет в простачка. Что ж, пусть себе тешится.

— Вот, вот! Теперь вспомнил. Полковник Фриде — из обрусевших немцев. Кажется, был вхож в дом… — Рейли не договорил. Вздохнул. — Как быстро бежит время!

— Увы! Это так! — подтвердил Савинков.

Помолчали. Рейли думал о том, что только неожиданный отъезд в Берлин, после которого он надолго расстался с Россией, помешал Марии Фриде стать его любовницей.

Фанатичная католичка? Что за чепуха! А впрочем— прошло столько лет, и Мария могла отдаться богу С женщинами это бывает… А Дагмара? Что сталось с этой порхающей по жизни балериной?

«Эк его разморило, — размышлял Савинков, глядя на мечтательно прикрывшего глаза Рейли. — Женщины — вечное наше искушение. Мария Фриде, говорят, была его любовницей? Не узнаешь ты, милый мой, теперь бывшую московскую красотку. Поизносилась. Да и все мы. Эх, жизнь!»

Они сидели вдвоем в захламленной комнате и, вспоминая прошлое, тешили себя надеждами на будущее. И никто из них не подозревал, что это будущее не принесет им ни власти, ни денег, ни красивых элегантных женщин, ни даже красивой человеческой смерти.

10

Смерть ходила рядом с жизнью по петроградским улицам.

Голодными призраками пробиралась в дома…

холодом сжимала сердца…

плевалась огнем винтовочных выстрелов…

полчищами золотопогонников ползла и ползла с юга, севера, востока, запада.

В эти предвесенние дни Эдуард Петрович не знал покоя ни днем ни ночью. Массу времени отнимала караульная служба. Ночами по городу рыскали банды грабителей— взламывали склады, магазины, квартиры. Тащили все — гвозди и хлеб, цемент и муку, меха и доски.

В казарме было холодно. Лишь изредка стрелки добывали ведро-другое угля и топили огромную, как вагранка, печь. В таких случаях дневальный открывал дверь в комнату командира и в ней становилось чуть-чуть теплее, чем на улице.

В один из таких «теплых» вечеров, когда Эдуард