Я не боюсь их, как не испугался в тот день, когда на чердаке появился образ отца. Слишком сильно от них разит натужным старанием, чрезмерностью приложенных усилий, слишком бросаются в глаза унылые попытки сделать себя действительно страшными. Что-то или кто-то — какая-то хитрая система, сложная, но вполне земная; неведомая сущность; маленькое, затерянное и заброшенное сообщество — пытается войти, прижиться здесь, вогнать себя в рамки иной, неудобной формы, в которой существует дом и все, что в нем находится. Я уверен, они так стараются не только в силу непреодолимого императива — эти создания жаждут как-то родиться к жизни — но и ради того, чтобы произвести впечатление на меня. Думаю, вышеописанные существа почему-то сконцентрированы на мне и моем состоянии, неким сложным образом повинны в проблеме с моей непонятной хворью, или что там со мной приключилось. Есть даже какой-то пафос в том, как бедный полусформированный мирок борется вслепую, невзирая ни на какие трудности и даже, возможно, боль, в отчаянном стремлении стать полноценной частью жизни, чтобы я тогда мог… что? Стать свидетелем? Увидеть некую демонстрацию намерений? Получить инструкции? А может, спросил я себя, что-то пытается существовать через меня, найти способ жить во мне? Ибо, хоть я и говорю, что они появляются извне, как гастролирующие исполнители пантомимы, силуэты актеров на сцене, в действительности — в действительности! — я там, среди них, я един с ними, а они со мной, моя родня, мои привидения, хранящие духи.

Да, родня, духи, — самое удивительное, что я не вижу в этом ничего удивительного. Здесь, в доме, все — полусвет-полутень, полусон-полуявь, но появление фантомов вызывает ноющую досаду, словно я непременно должен узнать их, либо скоро узнаю. В них есть черты, намекающие на фамильное сходство, так неприятно поражающее у новорожденного или новопреставленного. Их образ маячит перед глазами, доводя до исступления, как красная тряпка быка, вертится в мозгу, как слово, которое тщетно пытаешься вспомнить. Они наполняются тем же непознаваемо важным значением, которым окружены люди, которых встречаешь наутро после беспокойного сновидения, где их увидел. Действительно, само появление призраков имеет тот же эффект, наделяя то одни, то другие аксессуары моей скромной до убогости новой жизни особым потусторонним значением. Когда я отмечаю, что они стояли на ступеньках, у стола или плиты, то имею в виду не те обычные предметы обихода, которыми пользуемся мы. У хозяев потустороннего мира имеется собственная мебель. Она выглядит в точности так же, как ее двойники, которыми пользуюсь я, но в действительности отличается от них, или идентична земным аналогам на ином уровне существования. Два предмета, материальный и призрачный, вместе создают резонанс, гармонию. Если в сценке с привидениями используется стул, скажем, на нем сидит женщина, и он занимает то же место, что и реальный стул в реальной кухне, то первый накладывается на второй, как бы плохо они не состыковывались, а в результате, когда сами призраки исчезают, настоящий стул приобретет что-то вроде ауры, почти «краснеет» от изумленного сознания, что его выбрали, воспользовались им подобным образом. Правда, эффект быстро проходит, и тогда стул, настоящий стул, снова как бы вынырнет на свет божий и займет свое законное, анонимно-безликое место, и я, как бы ни старался по-прежнему выказывать почтительный интерес к простой вещи, которая познала свой звездный час, в конце-концов перестану замечать его.

Я перестал доверять даже самым массивным предметам, потому что не знаю наверняка, реальны они или просто имитируют себя и могут через мгновение, мерцая, раствориться в воздухе. Материальное приобрело напряженный, трепещуще-неуверенный вид. Все вокруг подготовилось к возможному исчезновению. Зато, кажется, никогда раньше я не подбирался так близко к тому самому столпу, на котором держится мир, пусть этот мир теперь, мерцая, расплывается перед глазами, блекнет до полной прозрачности. Есть сны, в которых существуешь ярче, чем в жизни. Я часто переживаю мгновения нетерпеливого, негодующего изумления, когда меня, беспокойного сновидца, скинувшего с себя дрему, выбрасывает из зазеркалья в реальность взмокшей от пота, потрясенной пробуждением плоти. Но потом на краешке зрения мелькнет вспышкой света одно из моих полупрозрачных видений, и я осознаю, что еще грежу, или, наоборот, проснулся и все, казавшееся сном, на самом деле — явь. Граница между иллюзией и тем, что должно выступать ее антиподом, для меня истончилась, почти исчезла. Я не сплю и не бодрствую, застряв на этой ничейной полосе нереальной реальности; словно постоянно полупьян, словно переживаю трансцендентную галлюцинацию.

Ощущение чего то родственно близкого, которое приносят с собой мои привидения, заставляет задуматься, не форма ли они отвергнутой некогда жизни, вернувшаяся, чтобы заявить на меня права? В конце концов, вот я, человек, поселившийся в жилище мертвецов. Это так странно — снова быть окруженным тем, что сопровождало мое взросление. Здесь я никогда не чувствовал себя дома. Если наши квартиранты вели выморочное существование, то же самое можно сказать и о нас, так называемых «постоянно проживавших в доме лицах», в итоге проживших себя напрочь. Несомненно, привидения не пугают меня сейчас потому, что они тут водились всегда. Все детство я провел рядом с появлявшимися из ниоткуда и бесследно исчезавшими таинственными незнакомцами, бродящими по дому привидениями. Какими жалкими они были, наши жильцы, как любили прятаться в тени, расплывшись до бестелесных шепотков, разносящихся по коридорам. Я встречал их на лестнице, и они, съежившись, быстро шмыгали мимо, обратив ко мне приготовленную загодя болезненно-вежливую улыбку. В так называемой комнате для обедов они сидели в ряд, склонившись над тарелками с мясом и чем-то давленным, потупившись, с напряженно-внимательным видом детей, которых за что-то наказывают. По ночам мне слышалось их шуршащее присутствие, шелест суетливых и осторожных шагов, тихие, неумолкающие вздохи. И вот я здесь, превратился в нового жильца, такой же призрачный, как мои привидения, тень человека среди бесплотных теней.

Что именно в прошлом заставляет настоящее выглядеть в сравнении с ним таким бледным и легковесным? Мой отец, например, сейчас кажется мне более яркой и реальной фигурой, чем при жизни. Даже матушка стала до конца близка и понятна, только когда осталась лишь в памяти. Я отношусь к ним, как к архаичной семейной паре, эдаким Филемону и Бавкиде, неразлучно связанным этим домом, обреченным жить рядом, ухаживать друг за другом, вместе понемногу превращаться в серый гранит с каждым восходом и закатом, с каждым новым днем, который неотличим от прошедшего, не спеша каменеть, медленно обрастать песчинками, отмеряющими годы. Ребенком я решил, что когда придет время покинуть свой очаг, они отступят, две смиренных кариатиды, открыв для меня портал в будущее, и, не проронив ни слова жалобы, с терпеливым изумлением станут наблюдать как я, не оглядываясь, ухожу все дальше и дальше, с каждым шагом, с каждой новой милей не уменьшаясь, а набухая силой и важностью, их переросший родителей, непостижимый сын. Когда они умерли, я не горевал. А сейчас спрашиваю себя: не мстят ли они мне сейчас этими видениями, навязывая некую часть потерянной жизни, которой я в свое время не захотел уделить подобающее внимание? Быть может, они требуют полагающуюся им долю сыновьих причитаний, долг, которым я когда-то пренебрег? Ибо здесь чувствуется какая-то скорбь, и сожаление; горечь нереализованных обещаний, неисполненной надежды.