Я сейчас воспроизвожу вопросы благожелательной аудитории, когда люди просто указывали на слабые места нашей программы. Может быть, сейчас это кажется смешным, что люди серьезно обсуждали с нами вопросы программы, как будто мы были реальной силой. Но тогда дул этот самый… как его – «ветер перемен». И все себя считали политиками, и политические программы обсуждались, наверное, даже в постелях.

Словом, я все чаще искал аргументы в большевистском арсенале. Читал Ленина уже не как студент, а как активист, то есть искал аргументы для защиты своей позиции. Нет, я не собирался отходить от анархизма. Но аргументы я находил уже не только в «Хлебе и воле» Кропоткина, но и в «Государстве и революции» Ленина, где говорится, что переходное, «отмирающее», государство будет сетью свободно избранных рабочих советов. «Может быть, правы те исследователи, которые утверждают, что в основе ленинизма лежат идеи Бакунина? Если спор идет только о терминах, «свободная община» или «отмирающее государство», то надо ли на этот спор обращать внимание?» - размышлял я.

Кроме того, продавая «Черное знамя» у проходных заводов, я неоднократно слышал от работяг: «Наше знамя не черное, а красное!». И я принимал это за стихийный коммунизм рабочего класса.

Отказаться от анархизма? Нет, это было непросто. Я же кожей сросся с анархизмом! Отказаться от него? Отдать на поругание реформистам и тем, кому так тяжело быть молодым? Нет!

Я попытался заменить сеть Конфедерации анархо-синдикалистов (КАС) сетью Анархо-коммунистического революционного союза (АКРС). Но наша московская ячейка медленно умирала, точнее – она умерла, разлагалась и смердела. Из Москвы приходила информация, что местный лидер Сергей Червяков сотрудничает с ультраправыми и подумывает о создании «охранной» структуры, проще говоря, собирается заняться рэкетом. В Днепропетровске уже немолодой Сергей Дубровский и еще один совсем юный паренек делали все, что могли – распространяли «Черное знамя», ходили на митинги, распространяли листовки, - но успеха никак не могли добиться. Ячейка не росла. Я плохо знаком с украинской спецификой, поэтому не знаю, что им помешало в русскоязычном промышленном городе построить организацию. Дубровский регулярно присылал толковые письма с отчетами, советовался, идти ли на тактически союз с либералами или нет. Я его всячески отговаривал от такого союза.

Дубровского настораживали «анархо-большевистские нотки» в моих статьях. А я и не скрывал, да, я анархо-большевик. Как основатель течения анархистов-«чернознаменцев» Гроссман-Рощин. Я искал в истории пример синтеза анархизма и большевизма, и нашел! Оказывается, после Октябрьской революции, во время Гражданской войны в русском анархизме появилось целое течение «анархо-большевиков», которое выросло из группы анархистов-коммунистов «Черное знамя». Они считали, что Советская власть – переходный этап на пути к безгосударственной коммуне. Вот и я хотел так считать.

- И чем они кончили, эти анархо-большевики? – в вопросе скептиков содержался ответ. И не знал, что на это ответить. Точнее, знал, что все анархо-большевики погибли в годы чисток, их не спасли ни покаяния за анархистское «мелкобуржуазное» прошлое, ни бесконечные «разоружения перед большевистской партией и советскими трудящимися». Я знал и молчал, прекрасно понимая, что самое слабое место большевизма – это его репрессивная политическая практика.

Я искал ответы в идеологии эсеров. Но литературы об эсерах тогда было мало, всего несколько монографий, я их внимательно прочел, сделал выписки. Но это были советские монографии с бесчисленными ленинскими цитатами о «мелкобуржуазном социализме», что затрудняло и чтение, и понимание. В Публичной библиотеке я прочел несколько брошюр идеолога эсеров Виктора Чернова, но они показались тогда не очень радикальными. А вот заказать подшивку газеты эсеров-максималистов «Максималист» я не додумался. Если бы заказал эту газету и прочел что-нибудь о Трудовой республике, я бы уже тогда стал эсером-максималистом, ибо в концепции Трудовой республики и в принципах организационного строительства «Союза максималистов» я нашел бы все мучавшие мучившие меня вопросы о переходном периоде. Максимализм не замаран участием в репрессивной политической практике, как большевизм. Словом, закажи я газету «Максималист», не сотрудничал бы я тогда с троцкистами.

Да что газета «Максималист»! Если бы прочел речь Чернова в Учредительном собрании, председателем которого его избрали, я бы и то удовлетворился. Ведь Чернов говорил, что рабочий класс борется «за свой социально-культурный подъем», чтобы «от прежнего режима фабричного самодержавия хозяина через период государственного контроля над производством — период трудовой конституции» — перейти «к периоду трудовой республики во всех отраслях производства». Чернов выступил за социализацию промышленности, поддерживая идею передачи отраслей в руки профсоюзов, рассчитывая на развитие самоуправления, как через профсоюзы, так и через кооперативы и советы».

За десять лет до этого он развивал эти мысли – о совмещении территориального и производственного самоуправления с народовластием в форме демократической республики - в книге «Теоретики романского социализма». Об этом я узнал намного позже, когда готовил диссертацию о народниках. А летом 1990 года я прочел книгу Льва Троцкого «Преданная революция». Ее мне дал французский троцкист Пьер из французской организации Lutte Ouvriere («Рабочая борьба») в мае 1990 года.

Дело было так. Летом 1989 года я познакомился с молодой троцкистской Лоранс, свел ее с нашим активистом Георгием, который называл себя троцкистом. Лоранс вернулась во Францию и рассказала старшим товарищам, что завязала в Ленинграде отношения с анархистами, с которыми сотрудничает один местный троцкист. Старшие товарищи, конечно, очень заинтересовались полученной информацией и снарядили в Ленинград специалиста по России - человека, которого я знал под псевдонимом Пьер.

Пьер неплохо знал русский язык и наведывался в Советский Союз с 70-х годов. В Москве в те времена познакомился с группой левых диссидентов, подкидывал им статьи, и те отчаянные парни рисковали получить немалые сроки за «антисоветскую деятельность». Потом группа эта распалась. Летом 1991 года Пьер меня познакомил с двумя из них, один - болезненного вида худой мужчина лет 50, он вскоре умер, а второй – преподаватель московского университета абхазо-грузинского происхождения, пузатый и носатый мужик по имени Тенгиз. Когда мы познакомились, Тенгиз уже с иронией вспоминал о троцкизме, работал помощником абхазского президента Ардзинбы и донимал меня антигрузинскими анекдотами. Он до того достал, что я не удержался и сказал, чтобы он заткнулся. Тенгиз стал хорохориться на кавказский манер. Но я то все эти дутые понты хорошо знаю. Если есть претензии, их надо решать сразу, а крики и брызганье слюной, это шоу для слабонервных. На выездах на «Зенит» и СКА, в армии я не раз видел подобные шоу: если человек их устраивает, значит, он не готов драться, а берет на понт. Если человек хочет тебя побить, он сразу бьет тебе в рыло, а не разговоры разговаривает. Пьера я попросил больше меня не сводить с Тенгизом, иначе дело закончиться избиением этого рыхлого преподавателя этнографии. Да и сам Пьер отметил, что «Тенгиз превратился сволоТчь».