— А клубника?

Улыбается…

— Клубника для запаха.

— А почему у двери, тоже, чтобы грустно не было?

— Нет… — смотрит.

— А почему?

— Чтобы, как собака хозяина…

— Ох, Нюша… Нюша… ты…

И никогда ни одного вопроса. Ничего.

Так не бывает.

А летом мы снова уехали в Крым.

Я не хотел брать с собой этюдник и краски. Потому что не хотел писать. В том числе и ее, Аню. А может быть, ее прежде всего… Наверное, просто боялся, что если еще раз…

Она меня, конечно, уговорила. И даже тащила на себе здоровый, тяжелый, полный кистей и тюбиков с красками, этюдник до самого вокзала.

Я не мог ее рисовать, я не мог ее подчинить. Она никогда не спорила, покорялась во всем, глядя на меня снизу вверх или, наоборот, сверху вниз преданными, только что не собачьими глазами, и всегда все выходило по ее. Я это видел, понимал и ничего не мог поделать. Она была сильней. Я был ей не нужен. Она светилась — сама…

А сад нас помнил. Мы навещали его раз в два-три дня, уносили с собой яблоки и этот дурманящий плодовый запах…

Дней через пять после приезда, ночью, пришла гроза. По крыше и стенам дома застучали капли, потом начался настоящий ливень. Мы проснулись. Аня встала, чтобы прикрыть окно, и в этот момент совсем близко сверкнула молния, на долю секунды осветившая все. Впервые за долгое время я увидел ее снова. Снова и заново, другую Ню, Ню-незнакомку. Она вернулась ко мне в постель, прижалась и спросила:

— А теперь ты будешь меня рисовать, скажи?

— Может быть. Завтра…

— У тебя получится, все получится, вот увидишь.

— Откуда ты знаешь?

— Ты смотришь на меня по-другому. И видишь по-другому. Я и есть другая. Попробуй, ну…

И я пробовал ее всю оставшуюся ночь — до утра…

Я снова начал рисовать ее, практически постоянно. Везде. Дома, в саду, где-то еще… Словно не мог напиться — ею, собой, светом, который вернулся. И в каждом наброске, в каждом эскизе, в каждом этюде Ню была действительно другая — моя…

…Потом еще три недели я писал ее портрет. Привез из города станок, холст, и она позировала мне до изнеможения — ее и моего. Практически я построил ту же композицию, которую увидел тогда, в саду, в самый первый раз.

Только смотрела она теперь с портрета прямо в глаза. И — румяное, спелое яблоко в протянутой руке… «Яблоко Ню»…

… — Как ты не понимаешь, мы же не можем провести всю жизнь в этой развалюхе! И на что? Денег хватит максимум еще на неделю-полторы. А что потом? На базаре яблоками торговать?

— А почему ты не можешь работать здесь?

— А что я буду здесь делать? В городе у меня мастерская, какие-никакие связи, возможности, долги наконец…

— Ты забыл, я же квартиру продала, у меня есть деньги. Я могу отдать твои долги, и еще останется. Мы сможем еще довольно долго…

— Я никогда не возьму твои деньги, поняла? Никогда. И больше никогда не хочу об этом слышать.

— Почему?

— Потому. Ты женщина, я мужчина. С этим ничего не поделаешь. И забудь.

— Но…

— Забудь! И потом, я помню Алика. Не знаю, что там у вас было и как, но — помню. И с этим тоже ничего не поделаешь…

— Это же никак не связано, я тебе расскажу, и ты поймешь. Ты ведь и не спрашивал никогда. Это совсем-совсем другое. Там — наркотики…

Я опешил. Некоторое время я смотрел на нее молча, а в голове прокручивались разные картины на эту вот тему: наркотики… и Нюша.

— Господи! Ты и туда влезла…

— Да нет, Марик, никуда я не влезла. Я к ним никогда даже не прикасалась, ни сама, и никак иначе — правда! А он… Понимаешь, он меня любил, мы долго были вместе, больше года. И помогал мне, когда… Ладно, не важно. Я просто очень долго не знала, что бы ты обо мне ни думал. А потом мне рассказали. И я стала следить, потому что не могла просто так взять и поверить. И убедилась. Сама убедилась. Увидела, что он на самом деле продает дозы. И кому? Детям. Тринадцати-четырнадцатилетним детям. Я видела их лица… Однажды мы с ним были в гостях, он выпил и позвал меня на лоджию — проветриться. И я ему сказала, что все знаю, а он стал хвастать, что скоро купит виллу на Багамах и мы будем там жить. Он был пьяный, уселся на перила, а я… просто толкнула его в грудь.