«Что касается каких-то проблемных страниц в нашей истории — да, они были», — сказал Путин в середине 2007 г. Но «у нас их было меньше, чем у некоторых других. У нас они были не такими ужасными, как у некоторых других». Он решительно оспаривает любые попытки поставить в один ряд двух самых страшных убийц XX века. «Я не могу согласиться с приравниванием Гитлера к Сталину. Да, Сталин, безусловно, был тираном, многие называют его преступником. Но он ведь не был нацистом!» — сказал президент РФ в 2005 г. в совместном интервью с тогдашним германским лидером Герхардом Шредером, который, что характерно, не стал оспаривать это утверждение. Путин идет дальше, сравнивая советские преступления против человечности с западными. Он сравнил Великий террор 1937 г. с американскими атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки. Странное сравнение. Сильным аргументом не в его пользу может служить то, что эти бомбардировки завершили войну и спасли бесчисленные жизни, в том числе и жизни многих невинных не японцев, которые заслуживали смерти наименее всех. Можно также оспорить это заявление тем, что Франклин Рузвельт и Гарри Трумэн ошибались, жестоко или безрассудно, желая скорейшего поражения Японии и не пытаясь рассмотреть другие способы окончания войны, и не хотели принимать во внимание более широкую опасность, которую несет применение ядерного оружия. Но в отличие от Сталина, их деятельность не была непосредственной причиной смертей миллионов невиновных посредством казней, депортаций, голода и коллективизации.

* * *

Вообще Путин со своими «что вы скажете на?…» копирует, сознательно или нет, излюбленный прием советских пропагандистов. Спрашивали их про Афганистан — они вспоминали Вьетнам. Их критиковали за тяжелое положение советских евреев — они тут же с елейной искренностью выражали возмущение дискриминацией темнокожих американцев. Любое пятно на советской репутации прикрывалось аналогичным, реальным или вымышленным, бесчестьем Запада. Венгрия? Суэцкий канал! Военное положение в Польше? Поддерживаемая американцами диктатура в Южной Америке! Но даже эти сопоставления абсурдны. Когда американское правительство допустило грубейшую ошибку во Вьетнаме, сотни и тысячи вышли с протестом в самом центре Вашингтона. Властям это не понравилось, но они не пытались арестовать несогласных. Лишь в нескольких случаях полиция или Национальная гвардия позорно перегнули палку. После убийства четырех студентов университета штата Кент в 1970 г. по стране прокатились миллионные студенческие акции протеста, закрылись сотни учебных заведений, и для Америки это стало поистине национальным скандалом, о котором помнят по сей день. Но когда восемь самых бесстрашных советских диссидентов вышли на Красную площадь с демонстрацией в знак протеста против ввода войск в Чехословакию в 1968 г., они были сразу же арестованы. Практически все были приговорены к тюремному заключению или принудительному лечению в психиатрической лечебнице. Их имена в стране практически забыты. Лишь один человек публично протестовал против войны в Афганистане — Андрей Сахаров.

Россия едва ли помнит даже собственные потери, что уж говорить о страданиях, принесенных ею другим. Ничего подобного монументальному американскому Мемориалу ветеранов Вьетнама нет в Москве в память о десятках тысячах советских военнослужащих, погибших в Афганистане. В России действует один-единственный музей, посвященный ужасам ГУЛАГа, музей замечательный, но находится он в Перми, в 1500 км от Москвы. Те несколько музеев в Москве, которые стараются освещать историю преступлений советской власти, не имеют государственной поддержки. И это не просто примечательное молчание.

Даже попытка поднять вопрос об исторических страданиях, скажем, поляков и прибалтийцев, незамедлительно влечет за собой нервную и яростную реакцию. Даже вынужденные признания, сделанные во времена Горбачева и Ельцина, теперь аннулированы. Правительственная «Российская газета» пыталась реабилитировать советскую ложь о том, что польские офицеры в Катыни были убиты фашистами. Для поляков, которые помнят массовое убийство как один из самых шокирующих и болезненных эпизодов своей истории, это сродни официально санкционированному отрицанию Холокоста.

Иностранцам в этих исторических аргументах зачастую сложно разобраться. В большинстве своем западноевропейцы склонны разделять мнение Генри Форда о том, что история — это «более или менее чушь»: если оплакивать несовершенства своей страны требуется по этикету, то заводить волынку о давних обидах своей истории — это табу, своего рода первобытная мстительность, обычно свойственная крайне правым политикам. Поэтому когда народы Восточной Европы говорят, что российская ревизионистская версия истории настолько ужасна, что угрожает даже их праву на существование, ответом служит обычно вежливая озадаченность или прямое раздражение.

Какое это имеет значение, если Россия заявляет, что в 1940 г. Советский Союз присоединил Эстонию на законных основаниях? Что с того, если территория Молдавской ССР включала в себя часть земли, исконно принадлежавшей (или нет) России? Как плохо вели себя грузины в Абхазии в 1991 г.? Кому на самом деле принадлежит Нагорный Карабах? Какие исторические и прочие права имеют татары, русские и украинцы на Крым? До сих пор эти, казалось бы, невразумительные вопросы были вопросами жизни и смерти для стран и народов, и вполне возможно, станут и снова. Эти вопросы ставятся в авангард новой российской идеологической войны, в которой переписывается и отдаленное, и недавнее прошлое.

Суть проблемы в том, что сталинская версия Второй мировой войны является самым важным официальным историческим мифом современной России. День Победы — важнейший праздник патриотического календаря России. Российская одержимость Великой Отечественной войной сродни английской ностальгии по Битве за Англию и Дюнкеркской эвакуации, смешанной с американским восторженным восприятием героизма на побережьях Нормандии и в Гуадалканале и памятью всех народов континентальной Европы об объединенном сопротивлении фашизму, всему этому вместе. Она воскрешает идеализированный мир, в котором сила простого народа, его сплоченность и самоотверженность преодолели врага, олицетворявшего зло. Упоминание всего, что не вписывается в эти чувства и этот миф — того, к примеру, что в развязывании войны во многом виноват Сталин, что Красная армия была немногим лучше вермахта, что страны между Россией и Германией в 1944–1945 гг. хотели не быть «освобожденными», а вновь обрести свою довоенную независимость — для многих русских не что иное как богохульство.

Идеализация сталинского мифа о войне, неспровоцированной агрессии, исключительных жертвоприношениях и триумфальной победе избавляет Россию от любой вины, ответственности и даже чувствительности по поводу того, что было до, во время и после войны. Секретный протокол к пакту Молотова — Риббентропа, к примеру, был оправданным тактическим маневром, а не величайшим позором. История редко бывает проста, как кажется, и вполне логично принимать во внимание и такие затруднительные для Советского Союза обстоятельства, как опасение войны с Японией или ошибки Великобритании и Франции. Историк-ревизионист мог бы привести аргумент, что сотрудничество Сталина и Гитлера ничем не уступает предательству Чехословакии Англией в Мюнхенском соглашении 1938 г., но лишь в контексте крайнего возмущения, а не оправдания. Российский подход сейчас лишен таких критических тонкостей. Запад виновен в том, что у Сталина не было выбора, кроме как сотрудничать с Гитлером. А реальные последствия пакта для его жертв не принимаются во внимание.