Абу-Хамр, с самого начала хранивший молчание, вдруг, расталкивая окружающих своими могучими плечами, выскочил на средину. „Ты говоришь, что в состоянии ему что-то предложить? Но что? Отчего ты не договариваешь? То, что ты хочешь ему предложить, это не золотой подсвечник, не парадное платье, не рабыня пятнадцати лет. Ты хочешь предложить ему город, о котором поэт сказал:

Нет тебе равных в мире, Гранада,

Куда ни взгляни — все не то и не так.

Ты — невеста, тебе приданым —

Египет, Сирия и Ирак.

Ты хочешь предложить Фердинанду, о визирь, этот дворец, Альгамбру, это чудо из чудес. Оглянитесь, братья мои! Обведите взглядом, не спеша, этот зал, над каждым кусочком стен которого терпеливо трудились наши отцы и деды, как над редким и тонким украшением! Запечатлейте навсегда в вашей памяти это почтенное место, куда ни один из вас более не ступит, разве что рабом. — По лицу доктора текли слезы, многие закрыли лица. — В течение восьми веков, — прерывистым голосом, задыхаясь, продолжал он, — мы освещали эту землю нашим знанием, но солнце наше закатывается, и все меркнет. О Гранада, я знаю, пламя твое колеблется в последний раз, перед тем как погаснуть, но пусть на меня не рассчитывают, я не стану его задувать, не то мои потомки будут оплевывать мою память вплоть до Страшного Суда“. На этом он закончил, вернулся на свое место и рухнул на сиденье; прошло несколько томительных минут, прежде чем Астагфируллах вновь нарушил тишину. „Врач прав, — забыв на время о своей вражде с Абу-Хамром, заговорил он. — Визирь желает предложить королю неверных наш город с его мечетями, которые превратят в церкви, с его школами, где о Коране больше не скажут ни слова, с его домами, где не будет более соблюдаться ни один из запретов. А еще он собирается предложить Фердинанду право на жизнь и на смерть — наши и наших близких, ибо нам известно, чего стоят клятвы ромеев и договоры с ними. Разве они не обещали уважение и сохранение жизни малагцам четыре года назад, после чего вошли в город и увели в рабство его женщин и детей? Можешь ли ты гарантировать, ал-Мюлих, что и в Гранаде не выйдет того же?“

„Я ничего не могу гарантировать, — в отчаянии отвечал визирь, — кроме того, что сам останусь в этом городе, разделю судьбу его сынов и употреблю все силы, которыми Всевышний пожелает наделить меня, на то, чтобы заставить ромеев выполнять достигнутые договоренности. Вовсе не в руках Фердинанда наша судьба, а в руках Господа. Он один сможет однажды даровать нам победу, подобно тому, как сегодня отказывает в ней. Ныне обстоятельства таковы, вам это известно не хуже меня, и бесполезно длить дискуссию. Следует выработать решение. Пусть те, кто одобряет принятие договора с кастильцами, произнесут девиз насридской династии!“

Со всех концов Посольского зала — вспоминал отец, — грянуло дружное „Одному Богу по силам даровать победу“, хотя и лишенное какого-либо воодушевления, поскольку то, что прежде было военным кличем, превратилось в этот год в слова покорности, а в устах иных и в упрек в адрес Создателя, да предостережет Он нас от сомнения и неверия!

Убедившись в поддержке большинства присутствующих, Боабдиль отважился сам взять слово. Жестом успокоив присутствующих, он назидательно молвил: „Верующие высказались, их выбор ясен. Мы последуем по пути мира, доверившись Богу, направляющему нас. Он тот, кто слышит, Он тот, кто отвечает“.

Султан еще не завершил свою речь, а Астагфируллах уже направился к двери, ярость душила его, хромота была особенно заметна, а с уст сорвались страшные слова: „Неужто это о нас сказал Бог в своей книге: Вы самый лучший народ из всех, какие возникали среди людей[15]…“»

* * *

Вечером того же дня вся Гранада доподлинно знала, о чем говорилось на совещании в Альгамбре. Началось испытание ожиданием с ежедневно появляющимися слухами и обсуждением одной и той же безнадежной темы: когда кастильцы вступят в город.

«В последнюю неделю месяца сафар, — рассказывала моя мать, — на следующий день после праздника Рождества Мессии Иссы — да пребудет он в мире! — Сара-Ряженая пришла навестить меня и на сей раз вынула из плетеной кошелки книжицу, завернутую в шелковый лиловый платок. „Ни ты, ни я читать не умеем“, — рассудила я, принуждая себя улыбаться. Сара, казалось, полностью утратила свою былую веселость и отчужденно отвечала: „Я принесла это, чтобы показать твоему кузену. Это ученый труд, написанный одним нашим мудрецом, раввином Исхаком Бен Яхудой. Он говорит, что на нас падет потоп крови и огня, это кара, посланная всем тем, кто оставил жизнь на природе ради испорченной городской“. Руки ее дрожали.

Ты сидел у меня на коленях, я сильно прижала тебя к себе и стала горячо целовать в затылок. „Ах ты, ворожея, еще накличешь беду на всех нас, — бросила я ей скорее с раздражением, чем со злостью. — У нас и без того столько несчастий, неужели ты не видишь? Не хватало еще тебя с твоими предсказаниями!“ Но она стояла на своем: „Раввин Исхак — человек близкий королю Фердинанду, знает немало тайн, и если уж стал пророчествовать, то видно для того, чтобы донести до нас хоть в такой форме то, что он не может предать огласке иначе“. — „Видно, он предупреждает о взятии Гранады, но это уже никакая не тайна“. — „Нет, его предсказания идут дальше. Он утверждает, что для евреев не останется ни воздуха ни воды в этой стране Сефарад[16]“.

Обычно такая несдержанная на язык, Сара с трудом выдавливала из себя слова, настолько велик был охвативший ее страх. „Это тебя твоя книга так напугала?“ — „Есть кое-что еще. Сегодня утром я узнала, что один из моих племянников был заживо сожжен на костре в Ла Гуардиа, недалеко от Толедо, в числе десяти других евреев. Их обвинили в занятиях черной магией, похищении христианского ребенка и его распятии, на манер Иссы. Инквизиторам не удалось ничего доказать, они не смогли ни назвать имя якобы убитого ребенка, ни представить его труп, ни даже установить с полной достоверностью факт пропажи ребенка, но под пытками водой и на дыбе Юссеф и его друзья признались во всем, что от них требовали“. — „Думаешь, такое возможно и в Гранаде?“ Сара одарила меня взглядом, в котором сквозила ненависть. Мне было непонятно, что ее так обидело, но видя, что с ней творилось, я сочла за лучшее извиниться. Но не успела. „Когда этот город будет взят, как ты думаешь, будут ли ваши земли, дома и золото менее вожделенными, чем наши? Пощадят ли вашу веру больше, чем нашу? Думаешь, пламя костра действует на нас иначе, чем на вас? Мы в Гранаде словно на одном ковчеге, вместе плыли, вместе идти ко дну. Завтра, на пути в изгнание…“

Поняв, что зашла слишком далеко, она прикусила язык и, чтобы смягчить свой выпад, обняла меня и принялась рыдать у меня на плече. От нее исходил запах мускуса. Я на нее не злилась, поскольку те же самые картины, что страшили ее, представали и моему воображению, как во сне, так и наяву, и мы были сестрами, сиротами одного и того же агонизирующего города.