Я бы погрешил против правды, если бы забыл прибавить, что христианский календарь служил не только для определения срока полевых работ, но и был источником праздников, от которых мои соотечественники никогда не отказывались. Так, помимо Рождества Пророка — Мулед, когда на площадях устраивали поэтические состязания и раздачу пищи нуждающимся, отмечали и Рождество Мессии, готовя специальные блюда из муки, бобов и овощей. Если день нового года — Рас-ас-Сана — был прежде всего днем официальных пожеланий правителям в Альгамбре, то первый день христианского нового года был праздником прежде всего для детей: надев маски, они ходили от дома к дому, распевая ронды, за что получали пригоршни сухофруктов; кроме того, торжественно встречали и персидский новый год — Навруз: накануне игрались бесчисленные свадьбы, поскольку считалось, что день этот способствует плодовитости, а днем, невзирая на религиозный запрет, на всех углах продавали игрушки из обожженной глины или глазурованного фаянса — лошадок, жирафов. Разумеется, не забывали и об основных мусульманских праздниках: Адха, Аид, когда многие гранадцы разорялись, покупая барана или новую одежду; Окончание Поста, когда даже самые бедные не садились за стол, на котором было меньше десяти различных блюд; Ашура, посвященный поминовению умерших, на котором было принято обмениваться дорогими подарками. К этим праздникам добавлялись Пасха, Ассир в начале осени и знаменитый Михражан.

На Михражан было принято разжигать большие костры из соломы; смеясь, говорили, что это самая короткая ночь года и не имеет смысла ложиться спать. Да и какой там покой, когда молодежь до утра бродила по городу, горланя что есть мочи, к тому же вошло в обычай обильно поливать улицы водой, от чего они становились скользкими.

В этом году к юнцам прибавились сотни кастильских солдат, с утра занимавших места в многочисленных тавернах, открывшихся после падения Гранады, а затем разбредавшихся по всему городу. Этим объясняется, почему мой отец не имел никакой охоты принять участие в празднествах. Лишь уступив слезам моим и моей сестры, а также поддавшись на уговоры Варды и моей матери, он повел нас на прогулку, однако предупредил, что дальше Альбайсина мы не двинемся. Дождавшись захода солнца — это было в пост, когда долгие летние дни рамадана хуже ада, — отец быстро проглотил тарелку чечевичной похлебки, и мы направились к Знаменским воротам, где шла торговля оладьями, сухими фигами и щербетом с абрикосами, приготовленном на снеге, доставленном на мулах с горы Шолаир.

Судьба назначила нам свидание на улице Старой Крепостной стены. Отец шел первым, держа меня и Мариам за руку, и обменивался парой слов с каждым встречным соседом, мать шла за ним, отставая шага на два, за ней Варда. Как вдруг раздался крик Варды: «Хуан!» При этом она остановилась как вкопанная. Справа от себя мы увидели молодого усатого солдата, пьяно хмыкавшего и пытавшегося понять, кто эта окликнувшая его женщина. Отец почувствовал опасность, бросился к Варде и, решительно взяв ее за локоть, проговорил вполголоса:

— Пошли домой, Варда. Во имя Иссы Мессии!

Голос его был умоляющим. Тот, кого Варда назвала Хуаном, был не один, а с четырьмя другими солдатами, вооруженными внушительными алебардами. Все они были навеселе. Прохожие расступились, не желая вмешиваться, но любопытствуя, что будет дальше.

— Это мой брат! — крикнула Варда и бросилась к юноше, который стоял как громом пораженный.

— Хуан, я Эсмеральда, твоя сестра!

С этими словами она вырвала руку у Мохаммеда и приподняла покрывало. Солдат подошел, обнял ее за плечи и прижал к груди. Отец побледнел и задрожал. Он уже догадывался, что теряет Варду, кроме того, был унижен в глазах всего квартала и уязвлен как мужчина.

Сам я не смыслил ничего в той драме, что разыгралась на моих глазах. Помню только, как солдат схватил меня. Он сказал Варде, что она должна пойти с ним, вернуться в их родное селение Алькантарилья. Варда колебалась. Обрадовавшись встрече с братом после пяти лет, проведенных вдали от родных мест, она вовсе не была уверена, что хочет так круто изменить свою жизнь и вернуться в отчий дом с дочерью, рожденной от мавра. Нечего было и рассчитывать выйти замуж. Кроме того, она не чувствовала себя несчастной с Мохаммедом-весовщиком — он ее кормил, одевал и не оставлял в одиночестве более чем на две ночи подряд. К тому же, пожив в таком городе, как Гранада, пусть и в нелегкие времена, мало кто захочет похоронить себя в деревушке в окрестностях Мурсии. Можно лишь вообразить, о чем она думала, когда брат нетерпеливо встряхнул ее:

— Дети твои?

У нее подкосились ноги, она прислонилась к стене и издала слабое «нет» и тут же «да». Вот в этот-то момент Хуан и бросился ко мне и сгреб меня в охапку.

Забуду ли я когда-нибудь вопль, который издала моя мать? Она кинулась на солдата, стала его царапать, бить, я тоже колотил его почем зря. Он выпустил меня и тоном упрека бросил сестре:

— Твоя только дочь?

Она словно онемела, Хуан воспринял ее молчание как знак согласия.

— Возьмешь ее с собой или оставишь им?

Тон его был на сей раз таким суровым, что несчастная испугалась:

— Успокойся, Хуан, умоляю тебя, я не хочу скандала. Завтра я возьму вещи и уйду в Алькантарилью.

Но солдат был настроен иначе.

— Ты моя сестра и ты сейчас же возьмешь свои вещи и последуешь за мной!

Ободренный растерянностью Варды, отец подошел ближе и твердо заявил:

— Это моя жена! — Сперва по-арабски, а потом на ломаном кастильском.

Хуан влепил ему такую пощечину, что отец, не устояв, рухнул на грязную мостовую. Мать заголосила как на похоронах. Закричала и Варда:

— Не бей его! Он всегда хорошо со мной обращался. Это мой муж.

Солдат, уже схвативший ее за руку, чтобы увести, заколебался и смягчился.

— Я-то думал, ты его пленница. Ты больше не принадлежишь ему, с тех пор как город в наших руках. Ежели это твой муж, как ты говоришь, что ж, оставайся с ним, при одном условии: он немедленно крестится, и священник благословит ваш брак.

Варда с мольбой повернулась к отцу:

— Мохаммед, соглашайся, иначе нас разлучат!

Воцарилась тишина. Кто-то выкрикнул в толпе:

— Аллах велик!

Отец не спеша поднялся с земли, с достоинством приблизился к Варде и голосом, в котором сквозило волнение, заявил:

— Можешь забрать свои вещи и дочь!

После чего под одобрительные возгласы направился к дому.

«Он не хотел пасть в глазах соседей, но все равно чувствовал себя униженным и бессильным, — отчужденно проговорила мать и добавила, пытаясь не допустить ни грана иронии: — Для твоего отца именно в эту минуту Гранада окончательно попала в руки неприятеля».

* * *

Мохаммед был безутешен, целыми днями не вставал с лежанки и даже отказывался от участия в ифтаре — традиционной трапезе с друзьями в связи с Окончанием Поста; однако никто на него не обижался, поскольку происходящее с ним в тот же день стало достоянием всего квартала; соседи приходили и приносили ему, словно больному, блюда, которые он отказывался есть у них. Сальма старалась вести себя незаметно, если и говорила что-то, то лишь в ответ на его вопросы, не позволяла мне докучать ему и сама избегала попадаться мужу на глаза, стараясь в то же время держаться поблизости, чтобы ему не повторять дважды свои просьбы.