Подняв глаза горе, Боэмунд удивлённо прошептал:

— Такое он говорил Бату? И мучился... избавиться от брата или нет? Или красовался... скорее красовался.

— Да, именно так, — подтвердил хозяин, — пока тебя не было, тут многое произошло. Думаешь, Берке вынашивал планы освободиться от опеки брата и занять ханские возвышение? Думаешь, он уж так хотел власти?

Боэмунд усмехнулся. Нет, даже оторвавшись от своей прошлой жизни, даже из далёкого далека своих бессмысленных скитаний по Европе — такого он не думал. Слишком хорошо знал Берке.

Дело было в другом — в мусульманах.

«Бату и Берке — сыновья Великого Джучи, в своей угодной Аллаху борьбе с непримиримыми врагами шли по благим стопам отца и всегда считали правоверных своими братьями по духу».

Да, именно такое скребут остро отточенными калямами[45]дворцовые летописцы нового «неподвижного города» Кечи-Сарая, это и останется в веках...

На самом же деле вовсе и не Бату и Берке, а только Бату. Кто вспоминал в те годы о Берке — послушной тени своего влиятельного брата?

Да, действительно, до последнего времени было именно так. Все долгие годы после загадочной гибели покровителя и мятежника Джучи-хана магометане-сунниты стеной стояли во всех склоках за его сыновей.

Стояли и при мягкотелом Великом Хане Угэдэе, когда оазисами Мевераннахра правил Хранитель Ясы свирепый Джагатай, не терпевший слуг Аллаха и топтавший их, как только мог.

И особенно при Великом Хане Гуюке — непримиримом, кровном, вечном враге джучидов и покровителе христиан.

У Бату-хана хватало врагов и на Западе и на Востоке, он охотно опирался на местных мусульман, имея общие с ними цели: освободиться со своими землями от тяжёлой узды Каракорума.

И вот, кажется, свершилось. Он полноправный правитель Запада, его друг Великий Хан Мунке — царит на Востоке.

Казалось, всё хорошо. В Коренном улусе власть в руках его давнего друга. Казнены все прихлебатели Гуюка, забили камнями поганую глотку его матери Дорагинэ, казнён хитромудрый советник Эльджидай. (Он так и не пожелал предать своего гнусного господина. Поступок достойный, но как же не хотелось Мунке убивать Эльджидая).

Бату посылал отряды в помощь Мунке. Ещё никогда они не были так близки. Баскаки помогали разорённым войной сабанчи-землепашцам[46], азартные гонцы мчались по ямским дорогом, а отряды ветеранов ловили последних джэтэ — грабителей караванов.

Казалось, теперь все его подданные живут, как хотят, и молятся, как хотят... Что ещё надо? Но...

Сначала Бату недооценил воспрянувшие тени, которые вдруг стали раздирать его разноплеменных соратников. Тех, которые казались такими едиными пред лицом старых врагов... Ведь и Бату, и его друг Мунке столько раз заявляли: «Все религии одинаково дороги нам, как пальцы на руке».

Но нет, не для того поддерживали Бату-хана здешние сунниты, чтобы нахальные язычники и зендики-еретики оскверняли смрадным дыханием их родные города.

И однажды началось.

Бату привык верить мусульманам и не ждать от них удара в спину, они были верными и хитроумными друзьями все эти годы. К тому же его мучила подагра, а всезнающего Боэмунда уже не было с ним... («Уже не было», — подумал Боэмунд сейчас, то ли оправдываясь перед собой, то ли жалея о своём уходе).

И Бату пропустил тот миг, когда его впечатлительный брат и наследник Берке перестал быть ему послушен, попал под влияние улемов Сарая и Булгара. Нет, улемы не могли бы склонить Берке к предательству брата, друга и господина: как всякий монгол, тот чурался предательства.

Но, однажды (сколько красноречия извели) поверив в Аллаха больше, чем в родных богов, Берке испугался. Это был простой страх загробной кары. Как монгольские дети боятся злых мангусов.

Ноги хана болели всё больше, и тех коротких промежутков, когда к нему возвращалась прежняя воля, было явно недостаточно, чтобы сдерживать Берке.

— Да, Бату убивал врагов, чтобы люди не жили в страхе. Берке же давил змей-врагов, как ребёнок сапогом ужа... — Оказывается Даритай думал о том же.

Боэмунд ещё раз пробежал глазами по пергаменту...

— Это что же получается? Как монгол, Берке боялся гнева Мизира за братоубийство, а как новоиспечённый магометанин — кары Аллаха за то, что колеблется расправиться с неверным?

Даритай как будто всхлипнул, но нет — это был смешок.

— Куда забавнее. Ты же знаешь, Бату своим братьям был словно отец. Вечно их утешал, мирил. Они же шагу без его совета ступить не могли. И Берке тоже. А ещё он им подолом сопли и слёзы утирал... как мать. Нет, смысл этого разговора, который подслушал мой соглядатай, вот какой: «Я должен тебя уничтожить... этого хочет Аллах, но не могу, боюсь... и стыдно. Утешь меня... придай мне силы тебя убить... Ведь ты всегда мне помогал». Слюнтяйство и глупость. Да, бедный Берке... С такими настроениями, с такими метаниями трудно совершить то, о чём жалуешься будущей жертве... — Даритай вздохнул, — и всё-таки Берке размазня. Решил — делай... Так нет — надо ещё и душу взлелеять....

— Но если не Берке, тогда кто?

— Боюсь, Даритай, мы этого никогда не узнаем...

Сколько врагов! Бату кричал в колыбели, а враги уже множились. Да что там — он дёргался в утробе, а они уже грифами парили над судьбой. А уж если совсем честно — его ещё не было, а они уже знали, что он появится, и обдумывали свои каверзы. Враги, да ещё какие — почётные, настоящие великаны из демонических сказаний. Друзья были — случайны... они могли и не появиться в нужное время на нужном холме. А враги были всегда.

Боэмунд вдруг замолчал и задумался. Даритай отхлебнул необычного вина, поморщился, робко попросил:

— Расскажи... О том, что было до меня... Когда же началась история его гибели?

— Согласно превратностям — ещё до рождения, — устало откликнулся гость. — Может быть, на том далёком курилтае (сколько их было с тех пор?). С тех трёх тайн, на которых, как на трёх столбах, держится эта странная история жизни.

— Трёх тайн?

— И той случайной встречи, благодаря которой Бату и родился. Уже тогда... вопреки задуманному Небом или людьми.

Они ехали втроём стремя в стремя. Яркие, гладкие, безнадёжно юные. Косички, заботливо расчёсанные матерью, — сегодня это важное дело она не доверила никому, — упорно раскачивались вразнобой, как бы в насмешку над попыткой превратить братьев в нечто единое, хотя бы на это краткое время торжеств.