— Ты мудр, Бамут, но не для себя, — отрезал царевич, — мужчина познаётся в свисте стрел и разговоре барабанов, а за плодовитость ценят племенного быка... — Бату вдруг осёкся и поёжился, представив это на себе. Растерявшись, он перевёл разговор на то, что было легче для Боэмунда и тяжелее для него самого. — Как ты попал к Мутугану? — Ему не нужно было об этом спрашивать, потому что заговорённое слово тут же отдалось в сердце свежей болью.

— Служители Святого Креста все ждали: по мусульманам с Востока ударит некий царь Давид, ведущий свой род от древних волхвов, — благодарно отозвался Боэмунд, — а ударили вы, монголы. Однако ваши воины-христиане всё же освобождали из рабства единоверцев... которыми они почему-то считали нас, католиков, а не ромеев[39]. Тех — оставляли рабами.

— Среди монголов нет христиан. Тебя спасли кераиты или найманы[40], покорённые дедом за несколько лет до моего рождения. Их очень много в передовых туменах[41], — пояснил Бату. — Что до ромеев, а по нашему — мелькитов[42], так и мне кое-что известно. Даром, что матушка моего брата Орду самая что ни на есть христианка. Наши волхвы Мессии говорили: много сотен трав назад их главного прорицателя Нестория эти самые мелькиты прокляли на... — Бату наморщился, припоминая нужное слово, — сабо... соборе, что-то вроде курилтая.

С тех пор они друг друга ненавидят. Как мы, монголы, не выносим татар, например. И всё-таки чудно у вас, в Вечерних странах. Мёртвые гробы вместо живых господ... Да ещё собираете целый лес народа, чтобы кого-то там проклинать. Не понимаю.

— Я тоже, — снисходительно улыбнулся Бамут. — Ты знаешь многое, Бату-тайджи. Глупы наши соотечественники, считающие монголов варварами, вот и Мутуган...

— Знания бывают разные. Да, нас учили покорённые... Но Великий Чингис так и не умеет читать говорящую бумагу, ну и что? Грамотеи тоже лижут копыта монгольских коней — не помогла и грамота. «Варвары» — так вы называете всех, кто вам непонятен, — менее спокойно, чем хотел бы, отозвался царевич, помолчал и вернулся к старому: — Но как же ты всё-таки попал к Мутугану?

— Всё из-за «стрел и разговора барабанов», которые делают мужчину мужчиной, а не племенным быком, — Боэмунд улыбнулся покровительственно, — так мне твой друг Мутуган и сказал при встрече — вы правда очень похожи.

Это было здесь, в Бухаре. В тот знаменитый день, когда, вплетая пурпур в узоры на домах, ваши багатуры рыскали по сдавшемуся городу. Я ненавидел хозяина-купца, сделавшего меня уродом, но виноваты ли его малолетние отпрыски? Освобождённый вашими несторианами — их сотник сунул мне деревянную пайдзу, — я побежал спасать младших детей моего истязателя. По дороге какой-то ловкач вырвал заветную деревяшку из моих дырявых рук. В тот день из-за них просто грызлись. Ещё бы, ведь владелец такого знака оставался дышать! Но до своей-то жизни мне и дела не было, а передать пайдзу детям... очень я себя ругал за неуклюжесть, ну да ничего...

Ещё в Безье меня обучили разным хитростям, поэтому даже без оружия (и без пайдзы) я какое-то время не пускал ваших упрямых храбрецов к малышам. Потом до них таки добрались и вскинули на копья. Ведь в том богатом доме высокие потолки — есть куда поднимать.

Уворачиваясь, я выбежал из дома во двор, и тут мы встретились...

Его нухуры не верили, что я сподобился избежать их сабель, все щупали восхищённо, как юнцы. Так или иначе, но защитник из меня не вышел... И вот тогда я вдруг подумал о мести...

Услышав мою историю, Мутуган — он единственный из всех хорошо понимал по-тюркски, — удивлённо присвистнул и тут же приказал притащить на верёвочке незадачливого купца. Потом он дал мне в руки хозяйский ножик — лекарский такой, называется ал-мибда. Как раз для таких случаев, а ещё им кожу с живых снимать хорошо. Но я держал «орудие возмездия» со страхом, как змею.

«Мы пришли, чтобы искоренить таких вот тварей. Она твоя», — приободрил Мутуган, указав на купца. Он старался больше для своих, чем для меня (ведь каждый хочет резать по-доброму, да?) Меж тем мой достойный хозяин уподобился голосом нечистому животному, с которым так любил меня сравнивать. Он, кажется, понял, зачем мне дали ножик. — Боэмунд вскинул вновь повеселевшие глаза: слушают ли его?

Бату, плеснув себе в чашу вина, не пил, слушал.

— Легко ли объяснить, почему ты не хочешь мстить? — вздохнул посланец. — Я сказал тогда неправду, но Мутуган её принял. Я сказал: «Это ваша месть моими руками, спасибо, но мне нужна моя».

И тогда твой друг в первый раз меня удивил: «Отпустите эту мразь и дайте ей охранную пайдзу. Эй, купец, «внимание и повиновение». Тебе запрещено уезжать из города — будешь в прислуге у баурчи. Я не хочу забирать у этого человека его врага. Он ещё вернётся сюда. А ты... — обернулся он ко мне, — останешься со мной. Обучишь моих людей уклоняться от сабель так». И тут он как раз сказал эти слова... про «племенного быка» и «разговор барабанов». Но меня волновал не купец, нет...

— Та девушка с глазами-богами, да? — догадался Бату.

— Как ни странно, нашлась. У неё убили мужа, того самого, к кому я попал в дополнение к коврам. Бедняку погнали в хашар на стены Самарканда и вот... «какая ужасная развязка», как говорят в здешних сказках.

— И что?

— Некий десятник-найман возил мой ядовитый цветок наложницей в повозке, но Мутуган выкупил её для меня. Он хотел помочь, понимаю. После этого она стала кататься уже в нашем обозе, только и всего.

— Счастье иметь такого господина, как Мутуган, — несколько невпопад вставился Бату, история его всё-таки взволновала.

— Серая Жаба непреодолимого отчаяния неотлучно лежала между этой молодой женщиной и мной — наши встречи были тяжелы. А после гибели твоего анды и защищать нас стало некому. К тому же его последнее письмо обязывало меня спешить в Бухару... к тебе, тайджи. Но я всё медлил. Я думал: куда же денут её?

— А она?

— На юге, за горами Гиндукуша, было противно. Разъезды ловили душный воздух — не врагов. Оказывается, даже ваши вышколенные воины умеют роптать, но тихо. Прорицатели понимали — баранами не отделаешься. И тогда эти мудрецы решили гадать на женских внутренностях самых красивых рабынь... — Боэмунд как будто бы вдруг задержал дыхание. — Да, Бату-тайджи, мы подчиняемся гробам, но наш Бог не требует от католиков вспарывать дышащие животы, чтобы узнать Его волю. И вот я — в толпе, она — на земле. Мы опять смотрели друг другу в глаза, как тогда, в первый раз, и Серой Жабы не было между нами. Кто из нас двоих укреплял чей дух в этот жаркий день? Я не знаю. — Боэмунд опустил голову и глухо закончил: — А потом... потом жертвенный нож коснулся её кожи, и она с тех пор кричит. Я закрываю глаза... и она кричит.