Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.

— Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, — Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. — Я правильно говорю, Пахомов?

Пахомов устало кивнул.

Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.

— Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:

— Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.

— Да ну что вы, — смущенно отмахивается Пахомов. — Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.

«Порадую старика», — радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.

— Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, — отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками — точь-в-точь как на известной картине.

Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.

И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.

— А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? — спрашивает он Лермонтова. — Все-таки зима на дворе.

А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.

Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.

— А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в «Демоне» львица «с косматой гривой на хребте» оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?

— Какой еще к черту «Демон»? — возмущается тот. — Вы, может, «Бесов» имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!

Поднимает Антон в изумлении глаза и видит — рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.

— Извините, Федор Михалыч, — говорит Антон. «Бесы», конечно. Перепутал. Бес попутал.

— Ай, бросьте, — машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:

— Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.

— Так нету, — оправдывается Антон.

— Ясно, что нету, — фыркает тот недовольно. — А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?

— Да нет, — удивляется Пахомов. — Почему? Русский. — И добавляет для пояснения своего материального положения: — Интеллигент.

— Еще хуже, — хмыкает тот.

Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.

Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.

«Опять ошибся», — думает Антон, но уже без удивления.

— А правда, — спрашивает Толстой, — что меня до сих пор и читают, и почитают?

— Знамо дело, — почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. — Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то — всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.

Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали — идет старик неспешно, улыбается.

Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:

— А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.

И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:

— Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать — ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй — добротой да терпением. Авось и пронесет.

И шкварк — в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух — никакой. Аж дышать тяжело стало.

А Гришка стоит над ним и смеется:

— Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.

Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.

«Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть», — подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания — в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь — от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.

Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось — может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения — они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.

Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем — мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной — через час он уже декламировал «Натюрморт», немного спотыкаясь на слове «епитрахиль», но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.