– Свальный грех! – сурово констатировала санитарка приёмного покоя Зинаида Тимофеевна, наблюдавшая за происходящим со ступенек смежного крыла. – Чтобы там ни было между бабами и мужиками, а которая через свою манду снесла – та и мать! – махнула она рукой и с сочувствующей обречённостью негромко выматерилась себе под нос.

Кабинета у Мальцевой всё ещё не было. Как говорится, ремонтные работы набирали обороты.

– Ну и кто я теперь, без кабинета?! – орала на подругу Татьяна Георгиевна. – Что это за заведующая без кабинета?

– Да я тебе такую красоту и порядок наведу, что ты теперь будешь человек, а не бомж!

Как-то поздним вечером, когда Татьяна Георгиевна снова торчала в ординаторской, туда заявился сам начмед, собственной персоной, в хирургической пижаме, и мрачно буркнул с порога:

– Иди мойся. Кесарево. Касаткина из… Где она там лежала?

– Она «там» лежала в седьмой палате второго этажа, – Мальцева выдержала многозначительную паузу. – И где вы только, Семён Ильич, подобную клиентуру находите?! – ехидно скопировала она Панина, оравшего всю предыдущую неделю на Родина.

– Баба четвёртого ребёнка рожает.

– Ага, четвёртому сожителю.

– Ты мне ни одного не родила.

– Сёма, у тебя трое детей.

– Если бы ты меня любила, ты бы мне родила ребёнка.

– А без детей любви не бывает?

Панин прикрыл за собой дверь ординаторской, вплотную подошёл к столу, за которым сидела Мальцева, и злобно прошипел в неё:

– Чего ты ждёшь? Чего ты выкобениваешься? В полтинник как звезданёт по крыше – захочешь, а всё! Поезд ушёл. Будешь суррогатную мамашу нанимать? Манго её потчевать и в родах за руку держать? Не хочешь за меня замуж – хоть ребёнка роди!

– Зачем?

– Хочу! Я хочу от тебя ребёнка! – Панин вцепился Мальцевой в предплечья. – Пока мы можем. Чтобы что-то связывало нас крепче, чем… Таня, столько лет. И кто мы теперь? Кто мы теперь друг другу?!

– Семён Ильич, так дети не получатся. Только гематомы. Мы друг другу – заведующая отделением обсервации и начмед родильного дома, – совершенно бесстрастно произнесла Мальцева, став похожей на тряпичную куклу.

Панин отпустил её.

– Через пятнадцать минут в операционной.

Чтобы справиться с собой, пришлось спуститься в подвал, в заветный курительный уголок. Там совершенно не к месту и не ко времени торчал интерн Денисов, в самом неподходящем настроении – распрекрасном. Сама виновата, не надо было его сюда на перекуры таскать. И спать с ним не надо было. И кокетничать. И позволять нарушать субординацию.

– Сейчас будет операция. Можете пойти третьим…

– Я хотел бы быть единственным, Татьяна Георгиевна.

Мальцева с размаху влепила Александру Вячеславовичу весьма чувствительную пощёчину.

– За что?! – схватился он за щёку не столько от боли, сколько от неожиданности.

– За общий мужской грех.

– Это за какой же из?

– За неуместность.

Хлопанье биксов, стук металла о металл, беготня санитарок и запахи дезрастворов, как всегда, оказали психотерапевтическое действие. Мальцева успокоилась. И чего заводилась, спрашивается? Сёма – он всегда не в кассу. Такая у него планида. Не вина его, а беда – в соответствии с классикой жанра народной мудрости. Народная мудрость – она же потому и народная, что является результатом тысячекратно переваренной совокупной глупости.

Интерн с сестрой накрывали операционное поле, когда зашла Мальцева. Анестезиолог уже «вырубил» женщину. Таково было распоряжение Панина. И распоряжение это было совершенно оправданно.

Санитарка подала Татьяне Георгиевне халат, сестра – подставила перчатки. Тут, в операционной, заведующая чувствовала себя хорошо. Комфортно. Спокойно. В своей крепости.

«С ума сойти! До чего надо докатиться, чтобы полный покой чувствовать только в операционной, когда на столе лежит полная…»

– Блатняк? – перебил Святогорский мысли Мальцевой.

– Начавшиеся срочные роды, поперечное положение гипотрофичного плода, роды четвёртые. И муж у неё, милый друг Аркадий Петрович, тоже, к слову четвёртый.

– У неё?! – Аркадий Петрович Святогорский, заведующий отделением реанимации и интенсивной терапии потешно скосил удивлённые глаза на отключённую от реальности женщину. – Ну и ну! На кого только наш брат не ловится.

– Обрабатываться!

Операционная сестра подала Татьяне Георгиевне корнцанг с турундой, обильно смоченной хлоргексидином.

– Да ладно тебе, Аркаша. Она вполне привлекательная женщина. Мало кто хорош собой на операционном столе.

– Привлекательная?

Анестезиолог приподнял простынку, отделяющую его епархию от хирургических владений, и демонстративно уставился на грудь.

– Не-е, сиськи подкачали.

– Трое детей, Аркадий Петрович. Этот, – Мальцева кивнула на не слишком возвышавшийся живот, – четвёртый. Дети от разных мужей.

– Господи, зачем же столько?

– Говорит, цитирую: «Для скрепления отношений в семье нужен ребёнок!»

– Сильно предыдущими-то скрепила! – загоготал Святогорский.

– Ну и где Панин?! – чуть раздражённо в пространство операционной вопросила Татьяна Георгиевна.

– Здесь я!

Панин стремительно вошёл, моментально влетел в халат, совершенно молниеносно вделся в перчатки, занял место хирурга и зыркнул из-под маски на Александра Вячеславовича, стоявшего по другую сторону операционного стола рядом с Татьяной Георгиевной.

– Можно работать, – коротко и по-деловому сказал анестезиолог.

– Скальпель!

Операционная медсестра подала начмеду скальпель. Семён Ильич быстрыми движениями, в которых не было ни малейшей спешки, а лишь талант, который годы опыта превратили в мастерство, послойно вскрыл переднюю брюшную стенку. Операционная сестра подавала инструменты без лишних команд. Татьяна Георгиевна промокала рану салфеткой. Интерн благоразумно положил руки поверх операционного белья и не вмешивался в этот до автоматизма доведённый процесс, каковым он бывает в давно сложившихся операционных бригадах. Никто не говорил лишнего, не балагурил. Святое правило акушерской операционной: до извлечения плода тишина, прерываемая только по делу. Это в кино хирург и ассистент могут смотреть друг другу в глаза, переговариваться и… Нет, конечно, переговариваться они могут. Но смотрят они в рану и только в рану. Бросить выразительный взгляд – сколько угодно, но играть в гляделки… Ну да на то оно и кино. Да и операционные бывают разные. Но в операционной родильного блока до извлечения плода – тишина! Без надобности не нарушаемая.