1899 год. Пышная юная дама в тугом корсете, похожая на голубя-дутыша. За руку держит мальчика двух-трех лет в матросском костюмчике. Каноническое фото от первоклассного ателье. Качество такое, что можно иллюстрировать ЖЗЛ о рожденных на рубеже веков. Набоков, Поплавский et cetera. Читатель ничего не заподозрит. Рукой деда подписано, что мальчика зовут Володя. Он первенец от первого брака Елены Карловны, о нем речь впереди.

1905 год. Революционное изменение форм. Корсет больше не удерживает в своих берегах обширные бока и материнскую грудь. Корсет уволен. Елена Карловна сидит в просторной блузе и широкой юбке. На руках у нее младенец. Еще трое детей клубятся вокруг, как привидения, потому что не застыли на месте, когда вылетела птичка. Снимок любительский, фотограф и отец детей наверняка одно лицо, к сожалению, не сохранившееся визуально. Жаль. Мы бы побаловались физиогномикой. Гирсон или Крих?

1925 год. Время, вперед! Качество паршивое, советское. Перед нами загорелая блондинка в соломенной шляпке, с худым лицом и двумя детьми на коленях. Подписано: Ирочка – 7, Митя – 5. Дореволюционных детей сдуло ветром истории. Женщина выглядит моложе обеих матрон на предыдущих снимках. Закрадывается подозрение: а вдруг это разные люди?

Я знаю, время было трудное. Продукты по карточкам. Все на нервах. Граждане практически не имели щек. Хорошо кушали только в Полтаве. Вот там были щеки, ну и, конечно, в Кремле – у любимца партии Николая Бухарина.

С голодухи в моду вошли ямочки на щеках. Грета Гарбо, звезда немого кино, нарочно вырвала здоровые коренные зубы, чтобы добиться ямочек. А советские люди имели их просто так, бонусом к классовой борьбе.

Теперь уже не узнать, в чем причина несходства с самой собой женщины на фотографиях. Что виновато? Скудное питание двадцатых или склероз девяностых, когда составитель альбома не всегда узнавал своих родственников?

Чем дальше прогрессировала болезнь, тем вреднее становилось чувство юмора больного. В конце двадцатого века бабушка не могла найти на деда никакой управы. Он ежедневно чудил. Доставал из чулана свой официальный портрет с орденами, много лет украшавший «аллею трудовой славы», и говорил:

– Вот приколочу этого на палку и выйду на парад.

С удовольствием перевирал классиков, приговаривая «бабушка, бабушка в фартуке белом, что ты там строишь, кому?», или «дай, бабушка, на счастье лапу мне», или еще какую-нибудь ерунду. Однажды совсем потерял берега и позволил себе злую шутку над бабушкиным здоровьем. А это всегда было святое. Инцидент произошел осенью девяносто восьмого года. Телевизор сообщил новости о дефолте. Галина схватилась за сердце и легла на диван. Дед в тот момент курил на лестничной клетке. Вернувшись и обнаружив спутницу своей жизни в растрепанных чувствах, он изобразил пальцами пистолетик и, с громким смехом, произнес «пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой». Бабушку подбросило, как пружиной. Она обругала мужа паровозом, продымившим последние мозги. Он в ответ смеялся и давал сигнал к отправлению:

– Ту-ту-у!

– Кого мне подсунули? – вопрошала пространство Галина. – Это какой-то посторонний старик!

– Я – посторонний старик, – поддакивал дед.

– Верните моего Диму!

– Дима-а! – он заглядывал под диван, под кресло, под газету на подоконнике.

Галина была в отчаянии. А мне, по глупости, эта сцена казалась забавной. Я воображал себя писателем, наблюдающим жизнь. Хотя даже тогда понимал своим крохотным IQ, что вижу не лучшие ее минуты.

На просьбу рассказать о переезде в Киев дед ответил: приехали голые на тарелках. И ушел курить, забыв что пять минут назад уже делал это.

Он вернулся к курению после пятнадцатилетнего перерыва, имея перед тем сорокалетний стаж потребителя «Беломора». Рассказывал, что все годы воздержания ему снилось, будто курит любимые папиросы с картой ГУЛАГа и даже сигареты с фильтром, которые вообще-то не уважал.

Во сне он дымил сигарами Погарской фабрики, мимо которой отступал с остатками своей эскадрильи в сорок первом году. Немцы разбомбили их аэродром на второй день вторжения. Советские летчики как муравьи ползли по земле на восток в поисках исправных самолетов. Возле Погара они встретили брошенный поезд с табачной продукцией и набили ею вещмешки, из-за чего имели козырное положение во всяких бартерных сделках до конца войны.

Снились ему настоящие кубинские сигары в коробках с золотыми феминами, снилась махорка в оранжевых цибиках, голландский трубочный табак и даже северокорейские сигареты «птичка» за пять копеек, о которых ходила шутка, что их набивают морской капустой.

Ровно в семьдесят пять лет, прямо во время юбилейного обеда, дед махнул рукой на данное любимой жене обещание «больше никогда не дышать этой гадостью» и опять стал наслаждаться жизнью.

Когда он вернулся с перекура, я подверг его память новым атакам и выяснил, что про тарелки был никакой не бред, а чистая правда. Имелись в виду фарфоровые блюда, которые Елена Карловна расписывала, обучаясь дизайну в швейцарской школе. Блюда висели на стенах одесской квартиры. Их пустота казалась символической. Они пережили гражданскую войну. Но до Киева не доехали, превратились в средство передвижения, будучи проданы антиквару.

На вогнутой поверхности, не знавшей прикосновения пошлого супа, юная Елена когда-то изобразила фривольные сценки: пастушок заигрывает с пастушкой, поднося к ее алым губкам свою свирель.

Перед выпускными экзаменами бабушка учила меня анализировать «Мертвые души» на твердую пятерку.

– Помещики, которых встречает Чичиков, – говорила она, – делятся на два типа. Запомни: человек-кулак и человек-ладонь. Ноздрев и Собакевич – кулаки, Манилов и Коробочка – ладони. Плюшкин совмещает в себе оба этих типа, так как все, собранное им, пропадает зря.

Время было такое. Нельзя было человеку, а тем более юноше, думать своей головой. Это называлось «заниматься глупостями» или «страдать херней». Повсюду, особенно в сочинениях, требовались правильные мысли. Но их не хватало, как и всего остального. Поэтому репетитор-словесник был нарасхват, как шаман в период засухи у аборигенов Папуа и Новой Гвинеи. Я был счастливцем, имеющим собственного шамана.

– Запомнил? – спрашивала Галина. – Кулак и ладонь. Два типа. Очень просто. В жизни то же самое. Посмотри на нас с дедом. Он типичный кулак – все собирает, а я ладонь – отдаю.

Советская школа учила, что литература отражает жизнь. Лев Толстой как зеркало. Лев Толстой – зеркало как. Эта мысль считалась настолько правильной, что оспаривать ее решались только психи, не боящиеся диагноза «вялотекущая шизофрения».

Лично я боялся диагноза, но все равно выбрал вялотекущую несколько лет спустя, когда передо мной встал серьезный выбор между шизофренией и Афганистаном. Помню табличку «Психиатр» на двери кабинета в военкомате и фразу «сочиняет стихи абсурдного содержания» из медицинского заключения.