— Поль Вингфильд ударил меня кулаком по лицу, — сказал я, — а вы мне говорили, чтобы я пришел к вам, когда меня кто обидит, я и пришел.

— Хорошо, — сказал Роберт Пиль, вставая. — Будь спокоен, Джон, я с ним разделаюсь.

— Как, вы с ним разделаетесь?

— Да, конечно. Ведь ты пришел просить меня, чтобы я отплатил ему за тебя?

— О, нет! Я пришел вас просить, чтобы вы помогли мне самому с ним разделаться, — отвечал я, положив свои маленькие пистолеты на стол.

Пиль с удивлением посмотрел на меня.

— Да скажи, ради Бога, который же тебе год? — спросил он.

— Скоро тринадцать.

— Чьи же это пистолеты?

— Мои.

— Давно ли же ты умеешь стрелять?

— Уже года два.

— Кто же тебя учил?

— Батюшка.

— Зачем?

— Чтобы защищаться, когда понадобится, как, например, теперь.

— Попадешь ли ты в эту жируетку? — спросил Роберт Пиль, указывая на дракона, который, скрипя, вертелся на шесте, шагах в двадцати пяти от нас.

— Я думаю, что попаду.

— Ну-ка, попробуй.

Я зарядил пистолет, прицелился и посадил пулю в голову дракону, возле самого глаза.

— Браво! — вскричал Пиль. — Ты и не дрогнул. О, ты не трус!

При этих словах он взял пистолеты, положил их к себе в ящик, запер и ключ спрятал в карман.

— Теперь пойдем со мною, Джон, — сказал он.

Я имел такую доверенность к Роберту, что пошел за ним, не сказав ни слова.

Он сошел во двор. Воспитанники, столпившись в кучу, старались угадать, где это выстрелили. Роберт Пиль подошел прямо к Вингфильду.

— Поль, — сказал он, — знаешь ли ты, где это выстрелили?

— Нет, — отвечал Поль.

— Из моей комнаты. А знаешь ли ты, кто стрелял?

— Нет.

— Джон Девис. А знаешь ли, куда попала пуля?

— Тоже нет.

— Вот в эту жируетку. Посмотри.

Все глаза обратились к жируетке, и все убедились, что Пиль говорил правду.

— Ну, что же далее? — сказал Поль.

— Далее? Далее то, что ты ударил Джона. Джон пришел ко мне звать меня в секунданты, потому что он хотел драться с тобою на пистолетах; и чтобы показать, что он, хоть и не велик, в состоянии попасть тебе прямо в грудь, всадил пулю в жируетку.

Поль побледнел.

— Поль, — продолжал Роберт, — ты сильнее Джона; но Джон ловчее тебя. Ты ударил ребенка, не зная, что у него сердце взрослого человека, и ты за это поплатишься. Ты должен или драться с ним, или просить у него прощения.

— Просить прощения у этого мальчишки! — вскричал Поль.

— Послушай, — сказал Роберт, подойдя поближе и говоря вполголоса. — Если ты на это не согласен, то я сделаю себе другое предложение. Мы с тобою одних лет, на рапирах деремся почти одинаково; мы приделаем свои циркули к палкам и пойдем с тобою за ограду. Я даю тебе срок до вечера; выбирай любое.

В это время позвонили в классы, и мы разошлись.

— В пять часов, — сказал Роберт Пиль, прощаясь со мною.

Я работал с таким спокойствием, что удивил всех товарищей, а учителя и не догадывались, что у нас случилось нечто чрезвычайное. Классы кончились; мы опять пошли играть. Роберт Пиль тотчас подошел ко мне.

— Вот тебе письмо от Вингфильда, он извиняется, что обидел тебя. Больше ты ничего от него требовать не можешь.

Я взял письмо: оно, точно, было наполнено извинениями.

— Теперь, — продолжал Пиль, взяв меня под руку, — я скажу тебе одну вещь, которой ты не знаешь. Я сделал, что ты хотел, потому что Поль дурной человек, и что урок от младшего будет ему очень полезен. Но не надобно забывать, что мы не взрослые, а дети. Наши поступки неважны, слова ничего не значат; мы еще не скоро сможем действительно занять место свое в обществе; я лет через пять или шесть, ты лет через девять или десять. Дети должны быть детьми и не прикидываться большими. То, что для гражданина или воина бесчестие, для нас ничего не значит. В свете вызывают друг друга на дуэль, а в школе просто дерутся за волосы. Умеешь ли ты биться на кулаках?

— Нет.

— Ну, так я тебя выучу. А покуда ты не в состоянии будешь защищаться, я отколочу всякого, кто тебя обидит.

— Благодарю вас, Роберт. Когда же вы дадите мне первый урок?

— Завтра утром после классов.

Роберт сдержал свое слово. На другой день вместо того чтобы идти играть на дворе, я пошел в комнату Пиля, и он дал мне первый урок. Через месяц, благодаря моему природному расположению и силе, какая у детей этих лет редко бывает, я в состоянии уже был драться с самыми большими воспитанниками. Впрочем, история моя с Вингфильдом наделала шуму, и никто не смел обижать меня.

Я рассказал этот случай в подробности потому, что он может подать верное понятие о том, как я мало походил на других детей. Я получил такое необыкновенное воспитание, что, конечно, оно должно было сделать и характер мой не таким, как у прочих людей в младенческом возрасте; как я ни был молод, батюшка и Том всегда с таким презрением говорили мне об опасности, что я всю жизнь свою считал ее в числе препятствий. Это во мне не природный дар, а следствие воспитания. Батюшка и Том выучили меня быть храбрым, как матушка читать и писать.

Желание, изъявленное батюшкою в письме к доктору Ботлеру, было в точности исполнено: мне дали фехтовального учителя, как другим воспитанникам гораздо постарше меня; и я сделал быстрые успехи в этом искусстве; что касается до гимнастики, то самые трудные в ней упражнения ничего не значат в сравнении с работами, которые сто раз исполнял я на своем бриге. Поэтому я с первого дня делал все, что делали другие, а на второй день и такие вещи, каких другие делать были не в состоянии.

Время шло для меня гораздо скорее, чем я ожидал; я был смышлен и прилежен, и, кроме моего крутого, упрямого характера, не за что было меня похулить: зато по письмам моей доброй матушки я очень видел, что известия, которые она получала обо мне из коллегиума, были как нельзя более благоприятны.

Однако я с нетерпением ждал вакаций. По мере того как приближалось время, когда я должен был уехать из Гарро, воспоминания мои о Виллиамс-Гаузе более и более оживлялись. Я со дня на день ждал Тома. Однажды утром, после классов, я увидел, что у ворот остановилась наша дорожная карета. Я опрометью побежал к ней. Том вышел из нее не первый, а уже третий: с ним приехали батюшка и матушка.

О, какая это была счастливая для меня минута! В жизни человека бывают два или три таких мгновения, когда он вполне счастлив; и как ни коротки эти молнии, а от них уже довольно светло, чтобы любить жизнь.