И он стал насвистывать на флейте все, что ему когда-либо удалось подслушать у жизни, и оказалось, что это тоже слышали все: и Эсмеральда, и Кастрюлька, и Тигрежик.

Кастрюлька, та просто категорически заявила, что не стоит сочинять ничего нового, она уже столько живет в мире и знает, что все давно сочинено.

Шинкиле и Тигрежик стали с ней спорить, а Эсмеральда молчал, он как-то страдальчески молчал, будто скрывал боль. Так молчал мой отец.

«Закричи, — хотелось сказать ему, — закричи о своем. У тебя есть свое, и об этом надо кричать, не оставляй меня одного, пожалуйста».

Отец домолчался и умер, я ничего не знаю о нем, кроме того, что он меня любил, а рассказать ему хотелось много, очень много. Но он боялся отягощать мою жизнь собой, ему легче было молчать, а мне? Меня он спросил — что мне легче?

Если сдаться, то Главный все под себя подгребет, ничего не оставит.

Я не хочу страдать, мне надоело сочувствовать, я — самый легкий человек на свете, неужели никому не пригодится моя веселая жизнь?

Я хочу, чтобы Шинкиле поступил в консерваторию и закончил ее, чтобы никто не угорел, не разбился, не вскрыл себе вены, разве это так трудно устроить?

— Он без нас пропадет, — сказала она Шинкиле, пока я ждал в темноте на мосту Пон-Мари. — Передайте ему, он пропадет без нас.

Неужели ей так важно было, чтобы я пропал?

Тихий всплеск. Я оглянулся. Это бросилась в Сену душа моего отца.

Носильщик занес вещи в поезд и вышел, она пропустила детей в вагон, а сама осталась, чтобы рассчитаться с носильщиком и постоять еще немного на парижской платформе.

Она стоит и курит, поглядывая в сторону вокзала, она всегда курит, чтобы успокоиться, от этой привычки я не успел ее отучить.

Прости за все, моя звезда.

На всех стихиях человек —

Тиран, предатель или узник.

А. С. Пушкин

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Азеф

Жена

Рачковский

Герасимов

Бурцев

Министр

Человек в кресле

Старуха

Человек с бородкой

Савинков

Девушка

Незнакомка

Давид

Стеклов

Лилия Михайловна

Матросов

Певица

Мамочка

КАРТИНА ПЕРВАЯ

Дома. Азеф и жена.

Азеф. Ты мне веришь, веришь?

Жена. Ты всю ночь дрожал.

Азеф. Кто, я?

Жена. Я накрыла тебя, чем могла.

Азеф. Это кишечно-желудочное.

Жена. Тебя знобило, ты бредил, ты плакал во сне.

Азеф. Перед разлукой. Не люблю уезжать.

Жена. И только когда я обхватила тебя всего — вот так! — ты успокоился.

Азеф. Я без вас разучился жить. Без тебя и детей.

Жена. Евно! На тебе столько ответственности, ты — герой, что мы все без тебя, что без тебя партия!

Азеф. Говнюки!

Жена. Евно!

Азеф. Жиды пархатые! Жмоты! Денег жалеют! На такие дела денег жалеть! Я им говорю — на дело террора надо отдавать все! Без вопросов! Мы должны быть неподконтрольны, траты непомерные, ситуация меняется раз от раза, люди гибнут, люди подрываются на ими же изготовленных бомбах, здесь нужны мои нервы, а их на всех не хватает! Знобит по ночам? Да, я не могу дома играть с детьми, у меня срывается голос, дрожат руки, они решат, что их отец — сумасшедший! О, поскорей бы все это кончилось!

Жена. Что, Евно, что?

Азеф. Пусть они победят, и я уйду на покой, заберу детей, тебя, уедем в какую-нибудь Австралию, и от меня уйдут их сумасшедшие лица, постоянное возбуждение революционеров, от них несет дерьмом, когда они возбуждаются, дерьмом демагогов и висельников!

Жена. Ты бредишь, Евно!

Азеф. Я — инженер, я — хороший, дельный инженер, я не родился убийцей, ты не знаешь, сколько у меня технических идей, а вместо этого я изобретаю маршруты, места явок, передвижения, конспиративные пароли, средства уничтожения, маскировки, уходы, возвращения, сроки, день, час, минуту, когда должно свершиться… Будь они прокляты!

Жена. Это твоя работа, мой мальчик, твоя революционная работа.

Азеф (успокаиваясь). Да, у каждого своя работа. Чем я хуже? Ты права. Я ухожу. (Провел пальцем по стене.) Я мазнул пальцем — грязь, пыль. Дети не должны видеть грязи.

Жена. Это временно. Сегодня же уберу.

Азеф. Вот и убери.

Жена. Уберу (плачет).

Азеф. Прости, моя дорогая! Нервы!

Жена. Ты простишься с детьми?

Азеф. Детей не буди. Я только посмотрю на них и уйду. (Смотрит.) Вот так. Это счастье. Стоять и смотреть. Да еще обнимать тебя. Ты мне веришь, веришь?

Жена. Почему ты так часто об этом спрашиваешь?

Азеф (орет). Потому что мне не верит никто!

КАРТИНА ВТОРАЯ

Жандармское управление. Кабинет Рачковского.

Рачковский. Я ему не верю, не верю.

Герасимов. Агент нервничает. Шлет депеши, мы не выходим на связь.

Рачковский. Откажите ему во всем. Не связывайтесь. Этот тип ведет двойную игру. А? Обыкновенный вымогатель. Ему нужны наши деньги — и все. У меня есть сведения, что он причастен к убийству Плеве и великого князя. А?

Герасимов. Но у него алиби.

Рачковский. Он выкрутится, мы позволяем ему выкручиваться, а теперь он сам хочет нам выкрутить руки. Не удастся. Я его разоблачу.

Герасимов. Но тем самым…

Рачковский. Да в том-то и дело, что мы не можем признаться, что нас провели и на наши же собственные деньги убили тех, кого мы поставлены охранять, сделали соучастниками преступлений. Дьявольский умысел! На такое даже не каждый еврей способен. А? Никаких сношений с этим типом. Пусть проявится сам. Но теперь игнорировать, слышите? Его нужно затравить, как зверя.

Возникает Азеф.

Азеф. Рачковский, вас распилить мало на мелкие части и вырвать из груди ваше гнойное полицейское сердце (вырывает). Смотрите, оно похоже на человечка, втянувшего голову в плечи. Что его ждет, этого человечка, что его ждет?