Однажды она устроила званый вечер для «подружек» из соседних квартир. Ньютон весь вечер провел в спальне, подальше от любопытных взглядов, но слышал, как те пели старые гимны вроде «Благой скалы» и «Веры наших отцов», накачиваясь джином и собственной сентиментальностью; ему представлялось, что они находят больше удовольствия в своей шумной пьянке, чем средний класс – в римских пирах с барбекю, ночными заплывами навеселе и случайным сексом. Однако даже Бетти Джо кривила душой, распевая гимны: когда другие женщины, пошатываясь, удалились в собственные трехкомнатные квартиры, она легла рядом с Ньютоном на кровать и долго хихикала над наивностью баптизма – той религии хорового пения, в которой воспитали ее родители. Сама-то она уже «выросла из этого всего, хотя попеть иногда бывает здорово».

Ньютон промолчал, но не мог удержаться от размышлений. Он несколько раз видел старые антейские записи телепроповедей, видел современную религиозную программу, где говорили о «творческом отношении к Богу» под сопровождение электронного органа, играющего вальсы Штрауса и увертюру «Поэт и крестьянин» Франца фон Зуппе. Он вовсе не был уверен, что землянам стоило развивать этот странный феномен, без которого вполне обходилась Антея (но начало которому, вероятно, дали именно антейцы, посещавшие в древности Землю), этот странный набор постулатов и обещаний, называемый религией. Он, впрочем, не особенно понимал, что это такое. Антейцы, разумеется, верили, что во Вселенной, вероятно, есть боги или создания, которых можно назвать богами, – но особого значения этому не придавали, как, собственно, и большинство землян. Однако древняя вера в грех и спасение была для него не чужда, и он, как все антейцы, прекрасно знал чувство вины и потребность ее искупить. Теперь люди вроде бы возводили шаткие конструкции из полуверы и сентиментальности как замену религии, и он не знал, как к этому относиться; он не мог понять, отчего Бетти Джо так важны «силы», якобы получаемые от еженедельных доз ее синтетической церкви, поскольку силы эти представлялись Ньютону более зыбкими и опасными, чем те, которые она черпала в джине.

Через какое-то время он попросил Бетти Джо налить вина, что та и сделала, сняв с полки купленный специально для гостя хрустальный бокал и с профессиональной точностью плеснув в него из бутылки. Ньютон выпил довольно быстро; за время выздоровления он полюбил алкоголь.

– Знаете, – сказал он, когда Бетти Джо наливала ему второй бокал, – наверное, я смогу съехать с вашей квартиры уже на следующей неделе.

Она на миг замерла, потом вновь направила струйку вина в бокал.

– Зачем, Томми? – Она иногда звала его «Томми», когда напивалась. – Спешить некуда.

Господи, такой странный. Высокий, тощий, с распахнутыми по-птичьи глазами, – но двигается по комнате, словно кот, даже со сломанной ногой. Постоянно глотает таблетки и никогда не бреется. И вроде как вообще не спит; иногда она просыпалась ночью (голова кружится, глотка пересохла – бывает, если вечером перебрать), и на́ тебе: торчит в гостиной, задрав ногу повыше, с книжкой, или слушает маленький золотой проигрыватель, который притащил ему тот нью-йоркский толстяк, или просто сидит в кресле, подперши подбородок руками, смотрит в стену, плотно сжав губы, и думает бог весть о чем. В таких случаях она старается пройти тихохонько, чтобы не мешать, но он все равно непременно услышит, как бы она ни кралась, и всякий раз вздрогнет. Но всегда улыбнется, а порой даже скажет словечко-другое. Однажды, на второй неделе, он показался ей таким одиноким, таким растерянным – сидел пялился на стенку, будто ждал, что сейчас оттуда выйдет кто-нибудь, с кем можно поговорить, нога сломана – точь-в-точь полуживой птенец, выпавший из гнезда. Настолько жалостная картина, что даже захотелось обнять его и приголубить. Сдержалась; знала уже – не любит, чтобы его трогали. И ведь такой щупленький, что и подойти-то страшно! Как пушинка: ей в жизни не забыть, как она в тот первый день несла его на руках от лифта, с рубашкой в крови и с ногой, вывернутой вбок, будто проволока.

Она закончила расчесываться и принялась за губы. Впервые попробовала серебряную помаду и тени для век, какими красятся молоденькие девчонки; закончив, с удовольствием оглядела отражение в зеркале. Для своих сорока она совсем неплохо выглядит, если только замазать синяки под глазами, какие появляются от подслащенного джина. Косметика и куплена-то как раз для этого.

Удовлетворившись осмотром, она стала одеваться: натянула блестящие золотистые трусики и лифчик, купленные сегодня днем, красные брюки и такого же цвета блузку. Яркие серьги и, наконец, серебристый блеск для волос. Теперь, стоя перед зеркалом, она вдруг почувствовала себя глупо, разглядывая отражение незнакомки. Что за дурь, этак вырядиться? Ответ можно было найти на самом дне мыслей, в редко открываемой амбарной книге, где безжалостно подсчитывались бутылки джина и хранились неприятные воспоминания об умершем (к счастью) муже. Но она не стала искать ответа; да и к чему вытаскивать на поверхность то, что так удобно спрятано в глубине? Через минуту она уже достаточно свыклась с новым обликом эффектной женщины в самом соку и, одной рукой подхватив с комода стаканчик джина, а другой разглаживая обтягивающие красные брючки, толкнула дверь и вошла в комнату, где сидел Томми.

Он говорил по телефону, и на экранчике виднелось лицо того юриста, Фарнсуорта. Обычно они созванивались по три-четыре раза на дню, а однажды Фарнсуорт заявился с несколькими энергичными молодыми людьми, и они весь день спорили и обсуждали дела в гостиной, не обращая на хозяйку внимания, будто она часть обстановки. За исключением Томми, который был вежлив и ласково поблагодарил ее, когда она принесла мужчинам кофе и предложила джину.

Пока он говорил по телефону с Фарнсуортом, она села на диван, взяла старый комикс и, потягивая джин, стала просматривать картинки. Это ей быстро наскучило, а Томми все трепался о каком-то исследовательском проекте, который они затеяли на юге штата, и о продаже акций того-сего. Она отложила комикс, опрокинула в себя остатки джина и подняла одну из книг, лежавших на краешке стола. Томми заказывал книги сотнями, и от них уже не было проходу. Книжка оказалась какими-то стихами. Она поспешно сунула ее на место, взяла другую. Эта звалась «Термоядерные двигатели» и состояла из уравнений и цифр. Она вновь почувствовала себя дурехой, разодетой в нелепые шмотки. Встала, решительно налила джина в два стакана, оставила один на телевизоре, а другой прихватила с собой на диван. Как бы глупо она себя ни чувствовала, ее тело машинально приняло соблазнительную позу киноактрисы. Развалившись на диване и лениво вытянув увесистые ноги, она поверх стакана наблюдала за Томми, за отсветами ламп на его белых волосах и нежной, смуглой, почти прозрачной коже, потом стала рассматривать его по-женски изящную руку, небрежно лежащую на столе. Только тогда она начала сознательно обдумывать свой замысел – и, в мягком свете ламп, с джином, согревающим желудок, ощутила возбуждение при мысли об этом странном, хрупком теле в сплетении с ее собственным. Дав волю воображению и не сводя глаз с Томми, она поняла вдруг, что ее влечет именно его необычность – странная, немужественная, бесполая внешность. Может, она из тех, кому нравится заниматься любовью с уродами и калеками? Томми, конечно, был и калекой, и уродом, но ее это ничуть не беспокоило, и она нисколько не стыдилась задуманного, сидя в облегающих брюках и с изрядной порцией джина внутри. Если получится его соблазнить – если это вообще возможно, – она будет собой гордиться. А если нет – он все равно милашка и, конечно же, не рассердится. Она чувствовала к Томми теплую нежность, а допив стакан, впервые за долгие годы ощутила что-то похожее на любовь вместе с желанием, которое накручивала с утра, когда вышла из дому в стареньком ситцевом платье и купила трусы и сережки, помаду и брюки, не признаваясь себе самой в подлинном значении подспудно зреющего плана.