— Меня зовут Камран. Я пришел, чтобы поговорить с вами. Клянусь, я не дотронусь до вас и пальцем, и с вашей головы не упадет ни один волосок!

Девушка кивнула, с трудом проглотив застывший в горле комок растерянности и страха.

— Я сочувствую вашему горю, мне известно, что вина моего народа перед вашим неискупима, и все же надеюсь на то, что вы меня выслушаете. Вы не можете представить, как я обрадовался, когда внезапно встретил вас в этом селении, хотя мне больно видеть, что обстоятельства жизни загнали вас в такую глушь! — Он перевел дыхание и продолжил: — Прежде я думал, что война — это война и, пока она продолжается, в душе нет места чувствам, но ошибся и рад своей ошибке. С тех пор как я впервые увидел вас в Исфахане, я не мог думать ни о ком и ни о чем другом. Вам не нужно бояться меня. Я хочу попросить вас лишь об одном: скажите, как вас зовут!

Девушка растерялась, услышав, что он просит о такой малости, и прошептала:

— Асмик.

— Жасмин! — с нежностью повторил Камран на восточный манер и заметил: — К сожалению, я должен ехать. На обратном пути я заеду в селение и скажу вам то, что должен сказать. Я хочу дать вам время подумать.

Девушка решила, что ей стоит быть такой же мужественной и смелой, как мать, и, собравшись с духом, ответила:

— Вы можете сказать то, что хотите, сейчас или после — это ничего не изменит. Мне не о чем думать. Вы — мой враг и останетесь им навсегда.

Камран улыбнулся.

— Вы повторяете чужие слова, а ваши глаза говорят другое, то же самое, что они говорили в Исфахане. Вы не ненавидите меня, вы просто меня не знаете. И не стоит лгать, что вы не хотите меня узнать.

— Что вам нужно? — прошептала Асмик.

— Я не желаю терять вас из виду. Хочу, чтобы вы попытались посмотреть на меня иначе, — сказал Камран. — Не как на врага, а как на друга.

— Моя мать никогда этого не допустит, — выдавила девушка.

— Она может запретить вам встречаться или разговаривать со мной, но ваша мать не в силах помешать вам чувствовать то, что вы чувствуете.

Асмик отшатнулась.

— Откуда вы можете знать, что я чувствую?! Чувствую после того, как…

— Я понимаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Камран. — Просто мне кажется, в отличие от вашей матери, вы не утратили желания жить дальше и радоваться тому, что живете.

Молодой человек сделал шаг вперед и вопреки своим обещаниям дотронулся до руки девушки.

Прикосновение получилось коротким, обжигающим и отчаянным. Асмик вырвала руку. Она никогда не думала, что кожа мужчины может быть такой гладкой, мягкой и горячей.

— Помните, — промолвил Камран, прежде чем отступить и скрыться из виду, — я вернусь!

Асмик ничего не сказала Сусанне об этой встрече. Она знала, что мать никогда ее не поймет.

Девушка вспоминала Камрана, его мягкую настойчивость, проникновенный звук его голоса и таинственное мерцание темных глаз. Она понимала, что он собирался сказать. Он хотел признаться, что влюбился в нее с первого взгляда, и просил ее дать ему хотя бы искру надежды.

Асмик понимала, что это бессмысленно. У них разная вера, и Сусанне будет проще убить свою дочь, чем узнать, что она думает об арабе как о влюбленном мужчине, о человеке, который способен не обидеть, а защитить.

Прошло довольно много времени, прежде чем девушка решилась признаться самой себе в немыслимом: Камран ей нравится и по большому счету ей все равно, кто он и кому он молится.

Однажды Асмик в сердцах сказала матери:

— Почему мы не уехали в Византию, в Константинополь? Мне кажется, дядя Григор был прав, когда убеждал нас последовать за ним.

— Потому что тогда бы нам пришлось жить на чужбине, на положении бедных родственников.

— Неужели здесь ты не чувствуешь себя изгнанницей?! В Византии мы бы жили среди людей нашего круга! Ты смотришь на жителей Луйса как на своих слуг, но они не наши слуги и не станут подчиняться твоим приказам. Нам удастся пережить зиму только благодаря Вардану. А ведь он даже не взял с нас денег! Придет время, и ты будешь вынуждена вымаливать милость людей, которых сейчас презираешь.

Это прозвучало жестоко, но Асмик хотелось высказаться.

— Теперь уже поздно что-то менять. И я не считаю свое решение ошибкой, — ответила Сусанна и отвернулась. Девушке почудилось, что во взоре матери промелькнула досада.

Это придало Асмик смелости, и она добавила:

— Ты потеряла последнее, что могла бы сохранить, завлекла нас в глушь, и все из-за глупой гордости!

Сусанна развернулась и ударила дочь по лицу. Звук пощечины прозвучал как удар грома.

— Гордость не может быть глупой, она — главное, что стоит сберечь, особенно в такие времена, — твердо произнесла женщина. — Ты хочешь знать, почему я не уехала в Константинополь вместе с Григором? Потому что все оставшиеся в живых представители нашей семьи бросились бежать с насиженного места как последние трусы. Никто из них не взялся за оружие, не попытался отомстить! Когда-то арабы выгнали нас из родной страны, а теперь прогоняют из Персии, где мы прожили много лет! Я была совсем мала, когда мы приехали в Исфахан, и я полюбила этот город как никакой другой на земле!

Асмик замерла, приложив ладонь к щеке. Она смотрела на мать во все глаза. Ее никогда никто не бил, никто не повышал на нее голос, ее всегда любили и баловали. По лицу девушки потекли неудержимые слезы. Она тоже любила Исфахан, она родилась в нем уже при арабах, и смешение обычаев и религий, царившие в городе, казалось ей не более чем полным особого смысла и чарующей красоты переплетением узоров в драгоценном персидском ковре.

Асмик развернулась и вышла в другую комнату. Сусанна не последовала за ней. Впервые между матерью и дочерью выросла стена непонимания. Каждая осталась наедине со своей душевной болью.

Когда мусульмане покинули селение, Вардан поборол гордость и решил встретиться с Асмик. Он нашел девушку на ее излюбленной тропинке, и ему показалось, что она рада его видеть. Ее глаза больше не выглядели печальными и испуганными; вместо этого в них появились затаенная мечтательность и трогательная нежность. Она была так красива, что у него защемило сердце.

Юноша сообщил девушке о том, что арабы ушли, не причинив никому вреда. Они только переписали взрослое население Луйса, сказав, что отныне налог платит не сельская община, а каждый житель мужского пола, начиная с тринадцати лет.

— Они приходили к нам, — сказала Асмик, — вернее, один человек, тот, кто был у них главным.

— Знаю, — сдержанно произнес Вардан. — Он останавливался в нашем доме.

Девушка вскинула удивленный взор.

— Правда? И каким он тебе показался?

Юноша пожал плечами.

— Таким, как и все они. Непонятным, чужим.