На восьмые сутки мы получили своё: Сейлор, Сиверс и Карловски отправлялись в 3-ю бригаду 4-ой дивизии; Саттлер и я получили приказ, которого боялись больше всего, — в 1-ую аэромобильную дивизию.

— Кончится война — увидимся, Брекк, — помахал рукой Сейлор. — Теперь буду раздавать тычки и сквернословить.

— Через год на «Птице свободы» вернёмся в Штаты, — кричал Сиверс, — и опять остановимся в «Мэнкс Хотел» в Сан-Франциско! Оттянемся!

— Конечно… до встречи, ребята, — отвечал я.

— Хочу попасть в рай, — ворчал Сейлор, жуя фильтр сигареты с видом суперсолдата. — В аду я уже был!

В тот же день нас с Саттлером и ещё несколько человек, назначенных в дивизию, запихали в грузовик со всеми пожитками и отправили из Лонг Биня в аэропорт Бьен Хоа.

Там посадили на борт коричнево-зелёного транспортного самолёта С-130, летевшего в Ан Кхе.

«Война — политиков игра, восторг святош,

Крючки законников, убийц наёмных жала…»

— Перси Биш Шелли, английский поэт

Армия — это ритуал достижения совершеннолетия по-американски, часть национального мужского опыта взросления. Или была таковой…

27 мая 1966 года ровно в 07.00 утра мы с парнями из чикагских предместий собрались у местного призывного пункта в Де-Плейне. Этот день мы не забудем никогда, потому что он некоторым образом ознаменовал конец детства, нашей невинной и привычной жизни.

И он был началом чего-то неведомого — жизни взрослой …

Нам, призывникам, уготовано было застрять в армии на два года. Не ахти какая перспектива, но мы приняли её — с разной степенью гордости — как патриотическую обязанность, как цену американское гражданства.

Отбирали нас по простейшим критериям: пол, возраст и подходящий пульс.

Мы знали о Вьетнаме и о том, что могли туда попасть, но не задумывались об этом. Знали только, что каким-то образом там была замешана свобода, что шла гражданская война, полученная президентом Джонсоном в наследство от администрации Кеннеди, и что правительство США взяло на себя обязательства бороться с коммунизмом в Юго-Восточной Азии, чтоб у того не росли головы как у гидры и чтобы его не занесло на берега Малибу дохлой корабельной крысой, заражённой бубонной чумой.

Будто Америка только тем и занималась. Повестки поступали, вскрывались, и тысячи лучших парней страны в реактивных самолётах «Бранифф-707» каждую неделю стройными рядами отправлялись на войну.

Нам выдали какие-то официальные бумажки и отправили на утренний пригородный пассажирский поезд, в котором нас встретил армейский сержант и повёз в чикагский пункт призыва для прохождения медицинского осмотра и психологических тестов.

Призывники были моложе меня — сущие дети, выпускники средних школ. В свои 24 года я чувствовал себя стариком.

Стояло тёплое солнечное утро, мы несли маленькие брезентовые котомки — позже их назвали «самовольными» — с самым необходимым: зубной щёткой, пастой, бритвенным приборам, сапожным кремом, полотенцем, сменой белья да, может быть, хорошей книгой, чтобы скоротать дорогу до учебного лагеря.

Я прихватил бестселлер Нормана Мейлера о Второй мировой войне — «Нагие и мёртвые».

Ребята прощались с родителями, целовали подружек, обещали писать, не лезть на рожон, делать, что говорят, служить честно и приезжать на побывку.

Был прекрасный весенний день, сладким ароматом веяло в воздухе, трава блестела от обильной росы, зеленели деревья, дул свежий ветерок, и мы не думали, что за эти два года могут случиться какие-то несчастья.

По дороге в город мы почти не разговаривали, только несколько остряков громко шутили и нервно смеялись, пытаясь скрыть свои настоящие чувства.

В 60-е годы армия не проявляла особой разборчивости, но всё-таки человека не зачисляли на службу при наличии судимости. По мнению правительства, преступники были недостаточно моральны, чтобы убивать косоглазых и жечь их лачуги.

Медосмотр проходил лихо. Были ребята, которые стеснялись раздеваться в присутствии посторонних, но они справились с собой. Двое чёрных попробовали открутиться от армии, прикинувшись голубыми. Натянули женские трусики, держались за руки и хихикали, выделяясь из общей массы. Но армейский психиатр раскусил их в два счёта и отправил дальше.

— Настоящие парни, как дважды два, — улыбнулся доктор, и «пикантные гомосеки», надувшись, направились к следующему кабинету.

Стали брать кровь на анализы, включая анализ Вассермана, и хорохорившиеся пижоны переполошились. Боялись иглы! Один даже потерял сознание, когда ему воткнули в руку иглу и сцеживали кровь в пробирку. Насмотрелся, наверное, фильмов о Дракуле…

Осмотрели уши и горло, проверили рефлексы, кровяное давление и умение держать равновесие. Поинтересовались, нет ли грыжи, сделали рентген.

В одном кабинете нас ожидал целый ряд медсестёр со шприцами. Вакцинация. Укол против столбняка в правую руку, два других — в левую, и на закуску — дротик в ягодицу.

Подошло время заполнять бумажные стаканчики мочой, но мой пузырь будто высох. Это меня взбесило и смутило одновременно. Я пытался раз за разом, но не мог выдавить из себя ни капли. Считал до ста, умножал и делил в уме, держал руки под тёплой водой, выпил столько воды, что живот раздуло.

Всё напрасно…

После часа бесплодных попыток я хлопнул по плечу одного парня и попросил наполнить мой стаканчик. Но в этот момент полного краха почувствовал растущее давление в мочевом пузыре и смог, наконец, выжать из себя несколько булькающих унций. Я гордо вручил золотистый образчик медсестре и занял очередь к проктологу.

Двадцать человек, и меня в том числе, завели в маленькую комнатку с жёлтыми шлакоблочными стенами, приказали снять трусы и выстроиться вдоль белой полосы.

— Так, ребята, наклонитесь, коснитесь пальцев на ногах и раздвиньте ягодицы, — сказал военный доктор. Он всматривался в задницы, ища внутренние и внешние признаки геморроя. Мы раздвигали ягодицы, а военврач переходил от одного другому, бормоча: «Угу, ага, так-так, хорошо, да-да, прекрасно, чуть шире, ещё немного нагнись…»

Двадцать сжимающихся сфинктеров разных размеров и расцветок в мексиканской позе. Какой сюжет для сюрреалиста! Я представил такую картину на стене в Чикагском Институте искусств, к ней подходят расфуфыренные матроны, рассматривают поближе, и одна шепчет другой: «О Боже, Генриетта…это то, о чём я думаю?» А Генриетта в ответ: «О да, Этель, как это мило!»

Наскоро заглянули в зубы. Армию больше интересовало наличие у нас тризма, чем зубов. Мы разевали рты, как птенцы во время кормёжки. Стоматолог морщился, кричал «СЛЕДУЮЩИЙ!» и отправлял к другому врачу.

Весь процесс медосмотра состоял из перебежек и ожидания. Перебежки, чтобы занять очередь. Вот это и есть армия: дисциплина и мгновенное исполнение приказа.