Радонежский покачал головой.

— Нет, Иван. Просто донеси весточку Дмитрию. Скажешься моим посланником, принесёшь великому князю псалтырь от меня. А на словах передашь, что Сергий просил господина нашего обязательно прочесть 90й псалом… Сказывай лишь князю и никому боле… Да только как тебе поберечься от люда лихого, бо не воин ты…

Ивашка почти обиделся и хотел сказать запальчиво, что он уже дрался и даже одолел одного ляха, но не успел открыть рот, как от дверей раздался знакомый голос Юрко:

— Я присмотрю за ним!

— Но у тебя свой промысел, — возразил старец.

— Ничего, Отче, управлюсь, — уверенно ответил ратник, — никакой пагубы в том не будет. Я ж теперь ему, как крёстный, раз первым его встретил и сразу догадался, что он тот самый Иван…

— Тот самый, — подтвердил игумен, — Иван — человек изначальный, кому позволено стоять у древа жизни, с любимым учеником Спасителя — пророком Иоанном в отрочестве — одно лицо… Да только ты, Георгий, у нас — молодец больно шумный и приметный, а тут мышкой тихой надо…

— Могу и мышкой, — улыбнулся Юрко. — Только Ивану не это нужно, а вера, что судьба — не случайность, а выбор, и её не ожидают, а завоевывают…

— Не ищешь ты легких путей, Георгий, — улыбнулся отец Сергий.

— Так же, как и ты, Отче…

— А коль перемелет?..

— Из под Божьих жерновов и мука в радость…

Ивашка крутил головой, переводя взгляд с Сергия Радонежского на Георгия и обратно, не понимая, о чем толкуют служители Христовы, но чувствуя, что в эту минуту в разговоре между троицким игуменом и чернецким ратником решается что-то очень важное.

— Когда отправляться, Отче? — спросил Ивашка, решив, наконец, напомнить о себе.

— Немедля, — ответил старец, — и будь готов… Да впрочем, ко всему и не изготовишься. Просто верь, что всё случившееся ниспослано свыше и всё, что не убивает, делает нас сильнее…

* * *

(*) Надымень — существительное от слова «надменный», гордец. (старорусский)

(**) Поталанило — повезло.

(***) Поспешествователь — соратник, помощник.

(****) Краган — головной убор в виде капюшона из сукна домашней выработки.

(*****) Эта крылатая фраза принадлежит Эриху Марии Ремарку, но она идеально вписывается в создаваемый автором образ Сергия Радонежского.

Продолжение — в понедельник 09 октября.

Глава 6

Откровение

Дорога резво и весело бежала под конскими копытами. Если смотреть вниз из седла, дух захватывало — камешки, травинки, кочки, ямочки сливались в сплошную серо-зеленую полосу, и разглядеть что-то конкретное было невозможно. Зато чуть выше, на обочине, глаз сразу цеплялся за ветки придорожных кустов, высокие листья лопуха, выхватывал из лесного массива отдельные деревья. Казалось, что кони уже не так быстро скачут, и можно запомнить что-то приметное. А стоило всаднику приподнять голову к светлеющему небу, к угасающим утренним звездам, он будто вовсе не двигался. Чудно.

Юрко с Ивашкой минули ворота киновии, когда рассвет только угадывался по тонкой полоске на линии горизонта не смолянисто-черного, а темно-синего неба, пронзённого остроконечными верхушками вековых елей.

По тракту, хорошо утоптанному тысячами ног и копыт, они поднялись на Волкушину гору и, не сговариваясь, одновременно оглянулись назад, на обитель преподобного игумена Сергия Радонежского, плывущую в стелющемся по земле молочном тумане, словно корабль. Прелая осень крепко обняла монастырский частокол, застыла белёсым киселём у подножия стен, лениво стекая в низины и распадки. Зорничник(*) еле заметным движением невидимых пальцев рвал и ронял на землю редкие пожухлые листья, дул в лицо путникам влажным воздухом, пропитанным терпкой гнилью не убранного сена. И были в этой утренней неге такое спокойствие и уют, что хотелось забыть о войне, о Мамае, о латинянах, закрыть глаза и лететь вместе с редкими опадающими листьями к черной глади спящего монастырского пруда, в которой отражаются последние искры звёздного хоровода. Ивашка вдохнул полной грудью, вспомнил, что твердо решил попытать Юрко, где и когда тот набрался стольким премудростям, что на равных разговаривал со старцем, но не задал ни вопроса…

Багряное марево рассвета нежно коснулось золотистого купола обители, большой монастырский колокол отозвался упоительным благовестом, солнечные лучи сорвали с облаков грузные замки сновидений и высветили небесный лик спящей юной девы, покоящийся на белоснежной воздушной подушке.

— Матерь Божия! — завороженно прошептал Ивашка, сползая с коня и падая на колени. — О Пресвятая и Преблагословенная Дево, Владычице Богородице… — начал он молитву об укреплении веры и вдруг запнулся, замолчал, не переставая осенять себя крестным знамением.

— Почему остановился? Слова забыл? — послышался горячий шёпот Юрко.

— Ты же видишь, спит она… — шикнул на попутчика писарь, не отрывая взгляд от неба.

— И просить ничего не будешь?

— Нет, — покачал головой Ивашка, не спеша поднимаясь на ноги, — не хочу будить. Сколько таких, как я! И все просят-просят… Посмотри, умаялась, сердешная…

— И то ладно, — чернецкий ратник обнял писаря за плечи, — идём, Иван, сами справимся!.. — он чуть отстранился, пробегая изучающим взглядом по лицу пришельца из будущего, — а ты — молодец!..

— Давай в поводу, — кивнул Ивашка на коней, подхватил своего жеребца под уздцы и пошёл скорым шагом по дороге, не оборачиваясь и не замечая, как глаза спящей девы приоткрылись, и сомкнутые губы тронула улыбка… А может быть, это облака, обведённые огнём восходящего солнца, чуть быстрее побежали по небу, обгоняя друг друга, светлея и распадаясь на бесформенные комки ваты.

С полверсты прошли, не разговаривая, думая каждый о своём. Непроглядная чаща, теснящая дорогу частоколом стволов, нависающая над ней ежовыми рукавицами вековых елей, тянущаяся к путникам костлявыми остовами нижних, засохших веток, заслонила светающее небо, вернула Юрко с Ивашкой обратно в предрассветные сумерки, навевая на писаря тягостную хандру. В голову снова полез отупляющий, загнанный вглубь, но не ушедший страх непонятного появления в прошлом, туманного, неопределенного будущего, волнение за оставленных в грядущем, боязнь подвести Троицкого игумена, не выполнить поручение и еще множество других тревожных мыслей, настойчиво и беспорядочно роящихся в голове, как мошки на закате, бегущих без всякой надежды вырваться из замкнутого круга вопросов без ответов.

— Господи! Ну за что мне это? За какие грехи? — вслух взмолился Ивашка, подняв глаза в небо и встретившись взглядом с Юрко, севшим верхом на своего роскошного, ослепительно белого скакуна.

— Не за что, а зачем, — назидательно подняв указательный палец вверх, поправил Ивана Георгий. — Давай, садись в седло, брат. Поясню тебе, как сам разумею.

Слегка замешкавшись с непривычки со стременами, запутавшись в длинной, неудобной рясе, Ивашка, в конце концов, взгромоздился на смирную каурую лошадку, тронул шелковистые бока, пуская вперед неспешным шагом, а сам приготовился внимательно слушать не по годам мудрого ратника, сдвинув назад скуфейку, чтобы не закрывала