Эти люди, имевшие к крепости свое собственное непростое отношение, люди, что служили ей службу особую, негласную, они, ею признанные, вызывали у меня чувство ревности. Она любила их, любила истинно и по-человечески: Макрину, отца Васыля, прекрасную полячку Кшисю и даже ее кошку… Наверное, кого-то еще, о ком я не знала, не ведала. Я хотела, я мечтала, чтобы она полюбила и меня. Чтобы поверила.

Понятно, что ни мужества, ни сил, ни энергии, ни времени мне уже не хватало, чего с лихвой обнаружилось в героине моей, Маше. Поэтому опять я выставила ее перед собой как щит, быструю, ловкую, сообразительную.

Они спустились в люк и прошли вниз семь ступенек. Верней, по ступенькам они не сходили, а слезали. Спускались как в холодную воду. Так явственно чувствовалась разница между жарким солнечным днем и сырым холодом подземелья. С каждой ступенькой становилось все холодней. Маша ступила неловко на обломок деревянной перекладины лестницы, провалилась обеими ногами на следующую ступеньку и, неуклюже, с грохотом съехав вниз на земляной пол, подвернула ногу. Ойкнула. Ступить на ногу не могла. С помощью Игната она кое-как полезла обратно, наверх. Их обоих трясло от холода.

Игнат, одной рукой поддерживая Машу, закрыл крышку, разбухшую, деревянную, и с хрустом, с каким в сильной руке колят два ореха, один о другой, защелкнул старый замок. Затем опустил тяжелую жестяную верхнюю крышку и защелкнул верхний проржавевший замок. Лушка скулила, всхрапывала, как будто ойкала, когда он приволок Машу домой, совала мокрый нос Маше в лицо, облизывала ногу, щедро хлюпая, мелко щекотно покусывала, как будто пыталась выгрызть Машкину боль, вопросительно и тревожно взлаивала, глядя на Игната мокрыми глазами, мол, что случилось, взрыкивала агрессивно, подбегая к двери, играла мускулами: а ну кому морду расквасить за мою Маху! а ну только подойди к моей Махе!

Игнат и Маша рассказали Олежику и Леночке, Машкиным родителям, в два голоса, дополняя рассказ друг друга подробностями, выдуманными на ходу, легенду о том, как Машка бежала вниз по лестнице из своей квартиры и, пробежав несколько ступенек, не учла последнюю. Родители согласно кивали, да, рассеянная, о чем только думает, да. Игнат повздыхал сочувственно и убежал – его ждала Ася с ключами. Нога посинела и опухла. И вот, когда пригласили медсестру-соседку и она осмотрела щиколотку, наложила тугую повязку, Олежик свозил Маху в поликлинику, сделали снимок, обнаружилось растяжение связок и более ничего, вернулись домой, а там уже дожидался Игнат. И не один, а с расстроенной сестрой. Асин рюкзак оказался прорван или порезан, ключи пропали. Как и когда это случилась, Ася не поняла.

Ясно, что ключи были украдены. Игнат внимательно посмотрел Маше в глаза, обнял Асю, потрепал по меховой спине Лушку, что положила морду Маше на колено, и вдруг сказал:

– Надо менять замок! Хотя бы верхний!

– А что мы скажем папе? – Ася испуганно хлопала ресницами, задрав голову на брата.

– Скажем правду. Вот ты и скажешь!..

– Опять я?!

Надо сказать, что Машка не очень огорчилась тогда, что они не попали в подземелье. И хоть и мечтала о том, чтобы оказаться там наконец, она в этот день получила в подарок просто так, ни за что, какое-то невероятное ощущение. И ей показалось, что может быть, именно потому, что она когда-то дала Мирочке клятву, нарушив которую не получит ни одного подарка от своих родных, ни собаку, ничего, ей и удалось получить этот драгоценный подарок – странный, добрый подарок от самой судьбы. Потому что Игнат отнес ее домой на руках. Нет, не то чтобы она не могла ходить совсем. Могла вполне. Даже не опираясь ни на что. И ни на кого. Она вообще-то в жизни ни на кого никогда не опиралась.

Машка была правильно воспитана родителями, Леной и Олежиком – ни на кого не полагаться, ни на кого не надеяться. Рассчитывать только на саму себя. Больше ни на кого.

И вот появился Игнат и в тот момент, когда она должна была упасть, подхватил ее на руки.

Тогда это ничего не значило, не рассчитывай, читатель. Дружеский жест. Да и все. Ну так по крайней мере казалось Маше.

«Нет, каков Игнат, а?! – радостно подумалось Машке. – Каков Игнат!» – и тоже погладила Лушку. А та моталась счастливая у ног друзей, задрав голову, улыбалась, что-то приговаривала. Руки Игната и Маши встретились и замерли на густом теплом загривке собаки.

Из блокнота

Я хочу сейчас сделать мучительное для меня отступление. Про любовь. Господи, ну когда и кто научит меня рассказывать о любви, если все, что я пишу, это именно о ней, о всех ее радостях, печалях, сюрпризах. О том, как от нее, от любви, страдают и болеют, как от нее крепнут духом и выздоравливают. Как от нее глупеют, как от нее взрослеют и мудреют. Как страшно и безнадежно разочаровываются. Словом, описывать любовь – дело неблагодарное, все равно что описывать, как происходит чудо. Ну, взять и разложить чудо на мелкие детали – значит это чудо прикончить, прибить, уничтожить. Мне кажется, любовь между мужчиной и женщиной, девушкой и юношей, девочкой и мальчиком, дедушкой и бабушкой, да, собственно, любая любовь между двумя людьми – это такая личная, очень и очень индивидуальная штука, у каждого своя, что копаться в этом я по своей провинциальности посчитала неприличным.

Преподаватель этики диктовал нам на лекции: «Любовь – это нравственно-эстетическое чувство, выраженное в бескорыстном стремлении объекта одного пола к объекту другого». Все смеялись над преподавателем. А я его сейчас вдруг пожалела. Мне кажется, что, таким глупейшим образом раскрывая тему лекции, он тоже очень стеснялся говорить о сокровенном, личном. Тем более глуповатым юным легкомысленным людям, у которых это самое нравственно-эстетическое чувство было в самом разгаре. Ну или в ожидании оного.

У нас в семье было интересное развлечение, называлось «соловеетерапия». Хотя можно ли называть это забавой? Мы ездили в рощу у реки слушать соловьев, то есть получать, поглощать, впитывать чувство любви в чистом виде. Чувство, которым делилась с нами и со всем миром маленькая влюбленная серая птица соловей. Каждую новую весну мы слушали соловьев. Мама становилась на цыпочки, вытягивала шею и показывала куда-то вверх на невидимую для меня, близорукой, веточку:

– Вон! Да вон же он! Посмотри, какой маленький, а какая мощь звука!

Я так ни разу ни одной птицы и не увидела, стояла, с благодарностью замерев и прикрыв глаза под ливнем этих волшебных «Тююююти-стиии! Стиу-стиу-стиу – тллллююююю!»

Спустя какое-то время Маша увидела у Аси на стене рисунок поющего соловья. Это как будто была она сама, Маша, если бы пела песню об Игнате. У нее бы тоже была такая же глуповатая, растерянная, нелепая рожа, кривая от избытка эмоций, длинный, вытянутый носище, раскрытый клюв, да так, что видны гланды, глаза бы смотрели, но ничего бы не видели, голова чуть откинута! «Стиу-стиу-стиу – тлллллль – кль-кль-кль!» Соловей, конечно, гораздо красивей влюбленного человека: горлышко напряжено, беззащитный, полуслепой… можно убить, и он не заметит – так любит. Птица соловей.