– Напугал я тебя… – глядя на Осоку, с трудом и раскаянием выговорил Колояр. Он всё пытался рассмотреть, уж не плачет ли девка, но от малейшего напряжения перед глазами поднимался туман, а переносье придавливала боль, грозившая снова бросить в беспамятство.

Рука Осоки упиралась ему в грудь, возбраняя всякое шевеление.

– Говорила же я, всё будет хорошо! – почти сердито проворчала она, и Колояр вновь вспомнил маму. Когда мама за что-нибудь ругала домашних, это значило, что, в общем, всё хорошо. Когда воркотня прекращалась, на них с отцом нападала тревога.

Колояр вдруг смутился и убрал ладонь, накрывшую Осокину руку.

– Идти надо, – пробормотал он, соображая, сумеет ли в самом деле подняться.

– Или спешишь куда? – насмешливо подбоченилась девушка. – На потеху, может? Так она вчера ещё кончилась.

Колояр кое-как повернул на бок деревянное, непослушное тело. Вся середина лица ощущалась как некий колышущийся холодец, переносье и лоб хотелось немедленно ощупать, но страшно было касаться. Он поддержал ладонью скулу, чтобы голова не отломилась от шеи, и только так приподнял её с подушки. Сел, и сразу сделалось жарко, а из просторной, смутно знакомой избы куда-то подевался весь воздух.

Осока села рядом, старательно делая вид, что вовсе даже и не подпирает тяжело покачнувшегося Колояра.

– Это тебя дядька Летобор в гости зазвал, – пояснила она.

Парень выждал, пока стены оставят кружиться перед глазами, и прохрипел:

– Случилось-то что?..

В это время распахнулась дверь, впустив сноп ослепительного полуденного света, от которого веки у Колояра разом захлопнулись – но не прежде, чем в проёме обрисовался знакомый силуэт Бусого.

– Опамятовался!.. – завопил Бельчонок, заставив Колояра отчаянно сморщиться, отчего студень на лице пронзила острая боль, и дверь бухнула: Бусый шарахнулся обратно во двор, неся кому-то счастливую весть. – Опамятовался!.. На лавке сидит!..

Тут Колояр сообразил, что насмерть перепугал не только Осоку. Молодой великан преисполнился смущения и стыда и положил себе встать как можно быстрее. Тем паче что некая часть его существа уже заставляла припоминать, где у дядьки Летобора в доме задок.[7]

«Дядька Летобор… – туповато повторил про себя Колояр. И запоздало удивился: – Э, а почему я не дома?..»

Как ни мешкотно трудился сейчас его точно паутинами облепленный разум, неутешительный ответ пришёл сразу:

«А потому, что дядька Летобор всех ближе к речке живёт…»

Совсем плохи, значит, были дела, если его на руках внесли в первую же родную дверь, да там и оставили, не дерзнув дальше тащить.

Он повторил:

– Случилось-то что?..

– А ты головкой ударился – как-то очень уж весело объяснила Осока. Помялась и неохотно добавила: – Иные говорят, Резоуст нарочно тебя приласкал, а иные не верят.

«Резоуст?..»

Колояр не числил заячьего вабью в друзьях, но и врагом себе его не считал. Так, сторонний человек… тень на плетне.

«Приласкал?.. Да за что бы?..»

Думалось по-прежнему скверно, и Колояр отставил трудные мысли, тем более что пристально вспомнить бой и в особенности «ласку» Резоуста по-прежнему не удавалось, хоть тресни.

Он ещё посидел, понуждая тело к решимости, потом начал вставать. Главнейшим лекарством от хворей Колояр чтил движение, особенно когда было невмоготу. Это средство и теперь его не подвело. Колояр сумел дошагать почти до самых дверей.

Осока семенила рядом, давя желание немедленно подхватить, подпереть.

Между тем вопли Бусого собрали со двора обрадованный народ. Двери отворились навстречу, и Колояр снова захлопнул глаза, но уже не так плотно. От ворот к нему шёл Соболь, сбоку спешили мачеха и отец, а прямо перед крылечком, упираясь мохнатыми плечами, сидели два кобеля, дед с внуком, Срезень и Летун.

Колояр улыбнулся всем сразу, потянулся опереться рукой о косяк и начал заваливаться навзничь.

Что сделал Соболь, рассмотреть никто не успел. Только то, что он не побежал и не прыгнул. Как бы просто исчез в одном месте и возник сразу в другом, рядом с Колояром. Колояр дотянулся до косяка, выправился и устоял на ногах.

Во дворе ликовала просвеченная золотом небесная синева. Колояр глотнул свежего морозного воздуха, и мерзкая слабость тут же начала отступать. Он сумел без чьей-либо помощи завернуть за угол дома и сделать ещё несколько шагов. После чего вернулся в избу взмокший, смертельно уставший, но исполненный законной гордости.

Позже ему во всех подробностях рассказали, чем в действительности завершился праздничный бой. Колояр внимательно слушал, но ему всё казалось, будто речь шла не о нём. И не о тех людях, которых он до вчерашнего дня думал, что знает. Ему казалось, что это не к добру.

После вмешательства Соболя потеха прекратилась, чтобы больше не возобновляться. А что её возобновлять, если вмиг пропали и веселье, и радостное вдохновение. Люди стояли молча, глядя то на упавшего Колояра, над которым хлопотала встревоженная родня, то на Соболя с Резоустом.

Их молчание ничего хорошего Резоусту не предвещало.

Соболь успел разомкнуть живодёрский захват, но отпущенный Резоуст не торопился вставать. И не потому, что Правда веннского кулачного боя мстила[8]бить «лёжку и мазку», то есть лежачего или в крови. Вот он со всей силы бухнул о лёд сперва ладонями, а после и лбом.

И… завыл.

«Я же не хотел! Я не хотел… не хотел…»

Сдвинувшиеся люди зашевелились, начали разжимать пудовые кулаки, неловко переговариваться. Горе униженного и растерянного Резоуста вроде бы не подлежало сомнению, голос заметно дрожал. Начисто не поверили ему только двое: Соболь да Бусый. Ещё не поверили Осока и Срезень, но Осока не отходила от Колояра, а Срезню не было позволено вмешиваться по своему усмотрению в людские дела.

И, если уж на то пошло, Бусого тоже никто здесь особенно спрашивать не собирался.

«Чего ты не хотел?»

Это неожиданно громко заговорил слепой Лось, и Резоуст отчего-то вздрогнул всем телом. Он плохо ещё знал обычаи веннов, лишь помнил, что венн вряд ли заговорит напрямую с человеком, которого собирается убивать. Резоуст ответил почти без дрожи в голосе, разве что чересчур торопливо:

«Бить его не хотел… Нечаянно вышло… бросить думал… – Резоуст приподнялся и показал как. – Да вот локтем голову нечаянно зацепил…»