Тем временем жизнь налаживается: я захожу к Орловой и застаю у неё Николу, они сидят, прильнув друг к другу, и смотрят альбом с детскими фотографиями. Никола на ёлке в костюме зайчика. Здорово! Пошёл процесс сближения. Однако молодец какой, алкаш-алкаш, а до чего смекалист — дотумкал ведь захватить фотографии, это ужасно трогательно, алкашей особенно жалко, когда думаешь, что когда-то они, пятилетние, полные новогодних надежд, плясали в костюме зайчика. Вон у Орловой уже глаза на мокром месте… Молодец, Никола, куй железо, нам всем уже крепко за сорок, пора, в конце концов, «оседать». А жить они с Орловой будут в машине.

Наконец в ячейке для ключей на ресепшене мы обнаруживаем записку со словами «завтра в двенадцать».

Но машиной туда не попасть — это в глухом углу соседнего района, с дорогами там уже давно беда, можно паромом, но очень далеко объезжать, так что лучше всего — вертолётом.

Когда-то в пгт. 12 Июня была вертолётная часть, теперь всё пришло в упадок, но кое-какие вертолётики ещё фурычат, работают как такси.

Погнали на аэродром! Машину там оставим, парковка есть.

Вот здорово, никогда не летала на вертолётах!

Орлова шарит по карманам, роется в сумке, стучит ящиками комода…

Нет ключей от машины.

Мужчины ойкают, женщины матерятся.

Ася, погоди, не нервничай, говорим мы всё громче и громче, начинаем орать на Орлову, друг на друга, ключи находятся в кармане у Николы, ну да, говорит Орлова, вечером я выходила в Николкиной куртке…

Все молчат, уже загрузившись в машину. Все как бы немножко поссорились. Недовольны друг другом.

Я начинаю рассказывать историю. Вы что, не знаете, что у ключей такая привычка — теряться? Тут от человека вообще ничего не зависит. Вот у меня однажды потерялся ключ от целого собрания.

От собрания партийного бюро всех коммунистов нашего сценарно-киноведческого факультета. Между прочим, не с каждым случается. Ну, слушайте.

Научный атеизм отменился. Пришла девушка из учебной части и сказала, что преподавательница сломала ногу.

— Ага, во-во, то-то и оно, «Бога нет», — усмехнулся мой однокурсник, зороастрист, курд из Ирака.

— Мне надо срочно уйти, по семейным обстоятельствам, — объяснила девушка. — В учебной части никого не будет. Кто староста курса? Заприте дверь, возьмите ключ и принесите его сюда в три часа, в этой аудитории будет заседать партийное бюро факультета.

Спрашивается, почему она не отдала ключ в деканат или на кафедру? Неизвестно. Бывают такие странные закавыки, непонятные пустяки, способные потянуть за собой большую путаницу.

Старостой была я. Принимая ключ из рук девушки, я его уронила. Умед, однокурсник-курд-зороастрист, посмотрел на меня строго и положил ключ к себе в карман.

Мы с Умедом пошли в буфет. Мы сочиняли сценарий вместе. Там под огромным старым деревом отдыхал усталый партизан, а дерево предсказывало ему счастливое будущее его многострадального народа с богатым боевым прошлым и вообще советовало, как жить дальше. Выходила комбинация Довженко, Эйзенштейна и Параджанова. В четвёртом часу мы вспомнили про ключ. Возле триста десятой аудитории уже кучковались коммунисты, недобро поблёскивая очками.

— Извините, пожалуйста, — сказал Умед и по своей восточной привычке слегка поклонился, сложив ладони с очень красивыми пальцами.

У нас с Умедом были репутации вежливых, хороших студентов — московская девочка из приличной семьи и восточный человек-коммунист.

— Извините. Ключ у нас. Вот ключ.

Сказал Умед и вытащил из кармана зажигалку. Потом номерок из гардероба. Студенческий билет. Колпачок от ручки. Проездной в пластиковой рамочке. Фантик от шоколадки. Очень классный складной ножик.

Я тоже вытащила из карманов всё. Вытряхнула сумку.

Мы сходили в буфет, спросили у тёти Гали, перерыли подносы с грязной посудой. Ключа не было. Нигде. Коммунисты подозрительно и близоруко смотрели на нас, а потом туго набились в кабинет кафедры кинодраматургии и обсуждали причудливые решения партии. (Стоял восемьдесят шестой или восемьдесят седьмой год.) Нас с Умедом заставили написать объяснительную записку. Девушке из учебной части слегка влетело, но в целом всё обошлось. Наверное, потому что Умед сам коммунист. Иначе нам несдобровать. Вот какая история… Ха-ха-ха…

Смешно им… А я из-за всей этой истории не попала в одно хорошее место. Были такие коммуналки, где читали стихи и пили вино, хозяева обязательно издавали ротапринтный журнальчик, и там легко могли повязать. Кто не боится, тот приходит. Пока мы валандались с поисками ключа, пока разбирались с коммунистами и писали объяснительную, друзья, назначившие мне встречу на «Кропоткинской», ушли, а адреса я не знала. Потом они все дразнили меня, что я забоялась «повязки». Особо рьяные вообще чёрт знает в чём заподозрили, чуть ли не бойкот объявили. «Там был Никола! — вспоминаю я. — Никола писал стихи!» Он «подавал надежды». Это действует покруче костюма зайчика… Мы дружили в юности, потом не виделись очень долго, и мне известны только две точки Николиной жизни — чудесные стихи в двадцать лет, алкоголизм и работа курьером в сорок пять. Между этими точками — жизненный опыт, мужание, столкновение с окружающей действительностью, жёны, дети…

Алкоголизм как результат лобового столкновения с реальностью. Это ещё цветочки. Лобовое столкновение с реальностью может повлечь за собой травмы, несовместимые с жизнью.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Николу, и он по привычке виновато улыбается.

На машине мы приезжаем прямо на лётное поле, вертолётики выстроились в ряд, мы едем вдоль этого ряда, у каждого борта стоит кто-то типа кондуктора из пригородных автобусов (только вот сумки с мелочью и рулонов с билетами на животе не хватает). Мы все вопросительно смотрим на этих кондукторов, но они качают головами и показывают — езжайте дальше. Последний вертолёт самый маленький, стрекоза стрекозой, мы забираемся в железную утробу этого бедняги. Лавки вдоль стен и даже кто-то вроде стюардессы — пожилая тётка в ватнике, с ярко накрашенным ртом гостеприимно пошучивает, раздаёт карамельки и семечки.

Наш главный пассажир, из-за которого, собственно, мы и пустились в это путешествие, держится молодцом, с интересом смотрит на удаляющуюся землю.

Вот мы и тут. Да тут премило! Городок со странным, наверное, угро-финским названием — чистый, уютный. Традиционно здесь скрывались от царского гнева опальные бояре и вольнодумцы. Каждый домик подписан — прибита деревяшка, на которой аккуратно выжжено красивыми крупными буквами, чей это домик был раньше, когда построен и кто тут живёт теперь. Впечатляет большая чёрная доска на главном храме — на ней вырезаны и прокрашены алым имена священников, расстрелянных прямо в церковном дворе в восемнадцатом году прошлого века. Спрашиваем, где тут можно искупаться, — нам чертят прутиком на песке подробную схему проезда на дамбу. Навстречу попадаются дети, улыбчивые и милые, одна девочка держит на руках увесистую трёхцветную кошку. Идём болеть за своих, сейчас соревнования по шахматам, а Июньку несём, потому что Гриха просил, Июнька — Грихин талисман, она старше Грихи… Ну да. Кошку зовут Июнь. Она родилась в июне, и вообще «июнь» похоже на «мяу».