что перед смертью, на смертном одре, вздумалось бы тебе покаяться? — Пришли бы ксендзы, уговорили бы тебя к посту, к молитве… Тогда мы нажили бы с тобой пропасть хлопот. Для собственной безопасности нам надобно взять тебя в предсмертную минуту, живого и здравого…

— Ну, пусть так, — отвечал Твардовский по минутном размышлении. — Но ты должен назначить одно какое-нибудь место, в котором бы ты мог взять меня.

— Зачем?

— Так мне хочется. Препятствие за препятствие. Ты отламываешь у меня кусок хлеба, а я не вправе вознаградить себя за это чем-нибудь?.. Возьмешь меня не иначе как в Риме.

— Вот славно! — вскричал сатана. — В Риме!.. Зачем же непременно в Риме, а не в другом каком городе? Не хочу я в Риме.

— А я хочу в Риме, непременно в Риме, не иначе как в Риме.

— Невозможно.

— Ну, так и конец разговору.

— Ты смеешься надо мною, Твардовский?

— Скорее не ты ли издеваешься надо мной, сатана?

— Зачем же в Риме?

— Затем, что оттуда хочу идти в ад.

— Не думаешь ли ты, что святость места предохранит тебя?

— Нисколько. Мне просто хочется попасть в ад не прямо из моей родины, не прямо из тех мест, которые для меня дороги, но из отдаленного края, где никто меня не знает, где никто не узнает о моей плачевной судьбе.

— Ну, так для этого тебе довольно будет выйти только за границу. Зачем же непременно в Риме, отчего не в Париже, не в Амстердаме?..

— Хочу в Риме.

— Чудак ты, Твардовский!

— Упорен ты, дьявол!

— Так ты не хочешь переменить своего намерения?

— Не могу. Так или нет, говори скорее.

— Нечего с тобою делать! Пусть будет по-твоему. Подумай сам, что я буду делать, если ты впору не пожалуешь в Рим, что, говоря между нами, очень вероятно?

— Ты можешь постараться об этом. Надейся на свою хитрость и на свое уменье, — отвечал Твардовский, — можно побудить меня, убедить…

— Ну, пусть так и будет! — сказал дьявол. — Теперь мы кончили. Торопись писать договор; скоро запоют петухи.

Сказав это, дьявол уколол Твардовскому палец, омочил в кровь перо, подал ему и стал диктовать условия. Когда Твардовский написал эти условия на огромном пергаментном свитке и приложил печать черного воска, раздался вдали крик первых петухов. Все исчезло. Бледный луч утренней зари коснулся утомленных глаз Твардовского. Истощенный усилием этой ночи, Твардовский лег на траву, и крепкий сон овладел им.

X

О том, как Твардовский возвратился в Краков и что говорили ему колокола

Солнце стояло уже высоко, когда Твардовский проснулся. Матюша-сиротка лежал у ног его и смотрел ему в глаза. Твардовский не знал, откуда и зачем он взялся тут. Когда он, утомленный происшествиями прошлой ночи, раскрыл глаза, первой мыслью его было воспоминание прошедшего… Тут только заметил он в себе страшную перемену… Теперь он смотрит на вещи иными глазами, иначе понимает свет, иначе мыслит, иначе чувствует. Он убедился в этом при первом взгляде на мир Божий… Он еще узнавал себя, потому что помнил свое прошлое; он, как растение, держался на земле на той самой точке, на какой был вчера, но между «вчера» и «сегодня» стоит теперь преграда, граница, отделяющая две жизни, совершенно между собою различные, одна на другую нисколько не похожие. Прежняя жизнь его была жизнью труда, сомнения, горести и надежды, — новая жизнь ознаменовалась гордою самоуверенностью, желанием злого, чувством порочным и сладостным вместе. Твардовский задумывался; его чувства и мысли носили на себе верный отпечаток дьявольского влияния; он увидел, что дьявол, вместо желанной мудрости, дал ему свою злость и гордость. Но, вникая своим умом в природу и в законы мысли, он видел все предметы яснее, чище, понятнее прежнего. Все теперь представлялось ему без покрова; ни в чем не было для него тайны. И он не мог быть недоволен собою, несмотря на чувство какой-то неведомой ему до сих пор ненависти к людям, на влечение к злобе…

— Каким образом ты попал сюда? — сказал он, обращаясь к Матюше.

— Я беспокоился о тебе, не знал, что подумать, и решился искать тебя.

— Тебя никто не просил об этом. Уж не считал ли ты это своею обязанностью?

— Обязанностью? — произнес с тяжелым вздохом сирота. — Благодарность — вот моя обязанность.

— Объясни мне, что значит благодарность? — спросил улыбаясь Твардовский.

— Это… как бы назвать тебе?.. Это что-то такое, что опутывает сердце, как цепями, и тянет его к своему благодетелю; невыразимое чувство влечения, самопожертвования.

— Скажи лучше, — возразил Твардовский с адским смехом, — удочка на новые ласки.

— О, нет, совсем нет!

— Что слышно в Кракове?

— Там только и разговора, что о тебе.

— Что же говорят обо мне?

— Все удивляются, отчего ты так долго сидишь на Подгорье, и даже поговаривают, что ты якшаешься с дьяволом (при этих словах Матюша перекрестился).

— А еще что? — спросил со смехом Твардовский.

— Простой народ, которому известно, что я служу у тебя, беспрестанно спрашивает меня о тебе. Всякий день приходят к тебе за советами целыми толпами и докучают мне своими расспросами… Не знаю, как от них отвязаться. Им кажется, что ты и чудеса творить можешь.

— Могу, — отвечал гордо Твардовский.

— А если можешь, зачем не хочешь помогать людям?

— Зачем?.. Это не твое дело. Об этом ты не должен знать.

— Пойдем лучше домой, Твардовский. Пора тебе заглянуть в свою каморку. Одни мыши читают твои покрытые пылью книги. Разве уже они не нужны тебе более? Разве ты уже успел вычерпать из них всю премудрость?

— Все и вся, — отвечал Твардовский, — и теперь готов хоть сжечь их.

— Зачем же ты скрываешь от людей свою мудрость?

— Я сказал тебе, что не твое дело знать об этом.

Матюша замолчал. Они скоро подошли к Кракову. В это время колокола костелов звонили на Ave Maria. Было что-то невыразимо жалобное в этом вечернем звоне.

— Видно, по чьей-нибудь душе звонят сегодня так жалобно? — спросил у Твардовского Матюша.

Молчал Твардовский. Слышал и он этот жалобный звон, который относился прямо к нему и говорил ему: «Беда тебе, душа, беда! Ты отвергла Бога для света и земной мудрости и предалась сатане. Вечные мучения ждут тебя за кратковременную победу; вечные муки раздавят тебя, как червя, и сгладят твою гордость и попрут славу. Беда, Твардовский, беда душе твоей!.. Великий учитель, сегодня ты умер для неба и начал жить для ада!..»

Одни колокола перебивали другие, и скоро все они, слившись в один хор, разносили по всему городу страшную свою песнь: «Беда, Твардовский, беда душе твоей!»