Довольно часто также в это лето мы стали ходить на рыбную ловлю на окружные пруды и на Ижору. Рыбы вокруг Павловска пропасть, а потому сидеть дураком на одном месте по целым часам никогда не приходилось. Впоследствии эти рыбные ловли стали у нас принимать характер пикников и устраивались не столько для самой ловли, сколько ради теплой компании и хорошей выпивки и закуски.

В середине июля я вспомнил, что у меня есть переэкзаменовка; нужно было начать готовиться, то есть по крайней мере прочитать те 20 статей из немецкой хрестоматии и изучить несколько страниц грамматики Мея. Я попробовал, но ничего не вышло, ибо, прочтя 2–3 страницы (а это вовсе не так легко, как кажется), я почувствовал, что начинаю дуреть и становлюсь идиотом; да и потом, какая польза в чтении, не имея понятия о переводе. В это время подвернулся один субъект, с которым я имел шапочное знакомство (бывший офицер л-гв Павл полка Г.), и предложил мне заняться со мной немецким языком. Я согласился и ходил к нему 3–4 раза, но опять-таки ничего не выходило, ибо большую часть времени мы болтали о постороннем, а потом ехали кататься на велосипедах (кроме того, этот Г. оказался фруктом несколько ненормальным, с которым следовало быть осторожнее).

Наконец, кое-как дома при помощи матери и сестер я дочитал свои статьи и выучил грамматику.

28 августа я отправился на переэкзаменовку. Корпус в это время ремонтировали (здание это, будучи построено в 1762 году, имело до этого времени только два ремонта в 1799 и 1835 годах, вследствие чего от такой древности, за 2 года до этого, один угол с целыми двумя комнатами обвалился, при счастливых обстоятельствах только с одной человеческой жертвой). Передний же фасад отделывали заново. Я помню, как неприятно на меня подействовал запах краски и извести, когда пришлось шагать через груды кирпичей и досок. Единственным нетронутым местом осталась наша столовая (это была громадная и красивая зала, вся в портретах императоров во весь рост). В этой зале и происходили переэкзаменовки.

Волноваться мне не приходилось, хотя тут и стоял вопрос, переходить ли в следующий класс или же оставаться в том же. Если мне и приходилось когда-нибудь волноваться, то скорее на эстраде, дирижируя оркестром, а не на экзаменах. Сам-то я в глубине души чувствовал, что знаю не настолько хорошо, чтобы получить удовлетворительный балл, но когда я увидел, как знают товарищи, которые должны были держать переэкзаменовку вместе со мной, то я еще более успокоился. Один из них (Яснецкий) спросил меня, не знаю ли я, что значит по-русски «ein Verzählung»[18] и «werden»[19], и удивлялся, почему это в немецком языке читаешь, читаешь и вдруг на какую «ab» или «zu»[20]. А другой прямо сказал, что за лето не открывал книжки. Мы разложили наши учебные пособия на один свободный стол и уселись. Явился «рябчик», и переэкзаменовка началась. Мы читали, пытались переводить, даже говорили кое-что из грамматики. После некоторого раздумия «рябчик» поставил одному (который не знал, что значит «werden») 6, а другому и мне по пяти баллов.

Таким образом я остался на 2-й год в V классе. Обидно было не то, что я остался, а то, что причиной этому был только один ничтожный предмет — немецкий язык. Право, не так обидно было бы остаться из-за всех предметов или 3-х математик. Но тем не менее факт совершился — меня оставили. Я пробовал ходатайствовать у Гриневича, потом у инспектора, но они сделать ничего не могли, ибо «рябчик» не соглашался ни за какие блага поставить мне шестак. Так он меня, подлец, и доконал.

После этой злосчастной переэкзаменовки я отправился к товарищу, Мельницкому, обедал у него, потом сыграли 2 роббера в винт[21], затем поехали вместе в Павловск.

Дома, когда я явился и объявил в чем дело, произошла, конечно, некоторая семейная драма. Я и сам чувствовал себя крайне скверно, но что же делать? Ведь не реветь же из-за этого. «Что было, то прошло, и назад не воротишь». В этот вечер я с горя напился пьяным. С «ней» по этому поводу тоже была укорительная сцена. Алексеевы же, которые сами не особенно торопились в делах науки (старший, Коля, учился 8 лет и дошел всего до 2-го класса гимназии, на чем и застыл; другой же, Володя, проходил аккуратно курс каждого класса по два раза), они отнеслись к этому много равнодушнее.

Теперь мне предстоял выбор, к какому офицеру идти в отделение. (Каждый класс у нас делился на 2 параллельных отделения, каждое со своим отделенным воспитателем.) Один был Э. А. Верьковский, взбалмошный господин, который совершенно распустил своих кадет, и они творили что угодно, зато он не отличался особенной справедливостью и равным ко всем отношением. Другой же был В. А. Черни, довольно строгий, но зато справедливо ко всем относящийся господин, хотя и бывающий иногда нервным и раздражительным. Мне лично этот В. А. Черни не нравился, да кроме того у меня было годом раньше довольно неприятное с ним столкновение; поэтому я решил пойти к Верьковскому. Но в это время подвернулся один из товарищей, А. А. Лобановский. Он гостил эти два дня у меня в Павловске и стал меня уговаривать идти к Черни, причем расхваливал его до небес. Я помню, как в последнюю перед корпусом ночь обоим нам спать не хотелось, и он до самого утра убеждал меня всякими способами, чтобы я пошел в отделение Черни (в этом отделении он сам был, а также многие из прежних товарищей, в разное время отставшие), и добился своего. Я дал свое согласие и слово.

На другой день мы с триумфом отбыли в корпус. По приезде я записался в отделение к Черни. В этом году собралась в одном классе вся наша атеистическая компания. Сначала они отстали, а потом, через 2 года, я отстал, а они меня догнали. С В. А. Черни у меня сразу установились посредственные отношения, и не очень хорошие, и не очень скверные.

Здесь у меня появилась новая мания — увлечение математикой (отчасти это было влияние летних товарищей по оркестру, царскосельских гимназистов, поголовно занимавшихся из любви к искусству математикой до одурения). Это много помогло мне в занятиях, ибо, будучи в V классе, я из любви к искусству прошел сам курсы IV, V и VI класса, обзавелся разными особенными задачниками алгебры и геометрии, перерешал тысячу задач, ломал голову над трисекциею угла, квадратурой круга, доказательством гипотезы Пифагора и т. д. В задачах я насобачился настолько, что большая часть класса приходила ко мне за объяснением непонятных мест и невыходивших задач. Баллы я стал получать по математикам самые хорошие; преподаватель (П. А. Коробкин) смотрел на меня как на примерного ученика. Зато иностранные языки по-прежнему страдали, а также и Закон Божий. С батькой я постоянно вступал в пререкания относительно разных темных мест Катехизиса и Евангелия. Он меня недолюбливал и называл «еретиком». Я помню, как заспорил с ним относительно того, как дьявол «исчезнет от лица Господня, яко воск от огня»[22]. Но ведь Бог «вездесущ», как доказывается в Катехизисе. Спрашивается, куда же тогда дьявол денется?..