Бенефисы в вокзале были и нашими бенефисами. Денег на билеты не было, на бенефис попасть хотелось, а потому делали так: вечером собирали компанию, человек около 20. Садились в баркас (особая лодка, предназначенная для чистки пруда), отталкивались от берега и приставали к вокзальному саду; там высаживались, расходились по разным дверям, получали контрамарки и повторяли все снова. Таким образом попадали сами, да еще проводили других.

В эти дни нашу орду знали все в Павловске и порядком опасались встреч, и мы пользовались огромным почтением у всех учащихся и мальчишек; словом, вспомнить все безобразия и погромы, которые творились в эти годы, невозможно. Только со следующего 1897 года у меня явилось 3 обстоятельства, переменивших несколько жизнь, это:

1) балалайка и занятия ею, 2) увлечение литературой вообще, 3) первые увлечения, которые с тех пор не прекращались вплоть до настоящего времени.

III

1896–1897 учебный год прошел довольно разнообразно. В самом начале года случилась какая-то колоссальная драка, в которой приняли участие два класса; только небольшое количество кадетов, в том числе и я, фактического участия не приняло. Я тогда, да и всегда, не любил драк и вообще решений каких-либо вопросов кулачным способом. По моему взгляду, это было только самое крайнее средство, на которое следовало решаться только в самых исключительных случаях. Поэтому я за все восьмилетнее пребывание в корпусе ни разу ни с кем не дрался и никого не бил, несмотря на то, что это, в особенности в младших классах, очень обыденное явление. Меня тоже почти не трогали, а если и случались ссоры, то всегда кончались перебранкой и потом миром.

Приблизительно с середины года я, наслушавшись, как играл на балалайке один товарищ, некто Семенихин (впоследствии выгнанный и поступивший в драгуны Ахтырского полка), захотел сам попробовать это искусство и, купив себе сначала дешевенькую балалайку, стал наигрывать. Это наигрыванье, постепенно увеличиваясь, продолжалось потом целых 7 лет и сделалось моей главной профессиею.

Из товарищей, с которыми я более или менее сошелся в этом году, были, главным образом, двое: Б. М. Гаккель и В. В. Толмачев. Все мы трое сошлись по сходству вкусов и идеалов, развиваемых фантазиею. Все мы любили ходить в отпуск и не любили ходить в церковь. Относительно религии и взглядов на нее это время я считаю переходным. К этому времени я отношу впервые возникнувшие в голове недоверие и сомнения относительно правдивости всего того, чему нас учили в Законе Божием.

Ежедневные опыты и обыденное несоответствие самых жизненных фактов с фактами, долженствующими происходить по законам Священного Писания, давали толчок сомнениям, а наталкиваясь на такие же сомнения у других, еще больше уверяешься в правильности своих сомнений. Взаимные же беседы по этому вопросу еще более развивают недоверие. Мы составляли сами в разное время массу разных теорий, подходящих под свои понятия. То совершенно отвергали всякое «Начало», то только отнимали у Него часть Его достоинств, то представляли его не в виде единичного существа, а в виде совокупности нескольких понятий. Конечно, большинство этих теорий являлись не самостоятельными, а были следствием влияния прочитанного или где-нибудь слышанного. Это было на словах. На деле же было постепенное отпадение от веры, иногда с порывистыми возвращениями, иногда же с большими скачками вперед. В моих отношениях к религии случались иногда чисто анекдотические штуки: так, раз я перед экзаменом решил, что если выдержу его, то поставлю 50-копеечную свечку в часовне около Тучкова моста, а когда выдержал экзамен, то решил «надуть Бога» и «зажилил» свечку!

В третьем классе у меня бывали еще такие настроения, когда я молился, хотя и не совсем искренно. В IV классе это случалось очень редко. В V классе и дальше — ни разу.

Читал я в III классе довольно много, но безо всякой определенной системы; читал то, что было интересно, а интересны были исторические романы, повести, рассказы, Ги де Мопассан, Эдгар По (страшные его рассказы), Жорж Борн, Эбере и из русской литературы Гоголь, Пушкин и Тургенев.

Из посторонних занятий главными стали собирание всяких коллекций, игра на балалайке и столярное искусство (класс которого был в корпусе для желающих). Коллекции я собирал всевозможные: древних монет, марок, минералов, стальных перьев. Еще к коллекциям можно отнести собрание разных опер, которыми я исписал целые тетради (главные данные: название оперы, ее композитор, год первой постановки, откуда взят сюжет и т. д.), и это все я вызубривал для чего-то наизусть. Потом одно время все свои деньги тратил на покупку фотографических карточек всех известных музыкальных композиторов. Потом эту большую и собранную с немалым трудом коллекцию карточек подарил одной институтке, за которой тогда ухаживал.

Столярничеством я занимался в корпусе и выделывал в продолжение двух лет всякую дрянь, вроде ящиков, табуреток, линеек, палочек и т. д., но делал это не столько из любви к искусству, сколько потому, что это было у нас модным занятием.

Учился я в III классе не очень хорошо, хотя перещеголял обоих своих единомышленников, Гаккеля и Толмачева, ибо я кое-как перебрался в IV класс, а они, и еще 8 человек, дружно засели, дабы повторить курс еще раз.

Отношение к начальству корпуса в эти годы было в большинстве случаев враждебное, что обусловливалось простым непониманием того, что меры, против нас принимаемые, являются единственными средствами и ведут только к нашей же пользе. Очевидно, наши офицеры-воспитатели и ротные командиры действовали почти всегда по известным инструкциям, исходящим свыше, а если и принимали личные меры, то надо же было иметь в виду эту каторжную должность и массу работы, на них возложенную. Всё это мы тогда, конечно, игнорировали и в своих отношениях видели только постоянную борьбу подчиненных и начальствующих, а потому при всяких удобных случаях старались доставлять им всякие неприятности. Так, иногда сговаривался весь класс или даже целая рота устроить кому-нибудь так называемый «бенефис», который заключался в том, что на дежурстве «бенефицианта» целый день свистали во всех углах, шумели, в строю нарочно шли в беспорядке и не в ногу и т. д. Конечно, это вело к неприятностям и наказаниям для нас же, но мы всем жертвовали, чтобы только насолить «бенефицианту». Некоторые офицеры (особенно из молодых) сумели все-таки снискать расположение кадет и так себя ставили с самого начала, что им никогда «бенефисов» не устраивали. Больше всех получал «бенефисы» мой отделенный офицер Н. В. Гриневич, нервный и раздражительный, но в сущности очень добрый и симпатичный человек. Он заикался, и это давало повод многим злым языкам передразнивать его и потешаться над этим.

Я лично был тогда в очень хороших отношениях с одним молодым, только в том году поступившим в корпус офицером Н. А. Кенелем. Он был страстный любитель театра и музыки, и это было постоянной темой наших, подчас совершенно частных и дружеских, разговоров. Я помню, как однажды я был наказан без отпуска. Кенель был в это воскресенье дежурным, и я просидел весь день в дежурной комнате и болтал с ним об операх и симфониях.