ко мне понятно. С новой властью тут обходились как с пьяным, старались не раздражать, но и содействовать не спешили, не желая будить лихо без надобности. — Меня, сами понимаете, бросили сюда разобраться. — Я продолжал не торопясь, подвинул рюмку Псекову. Тот сидел, скрестив руки. — А как разберешься, не понимая всей обстановки? Тогда к крыльцу мать Рудиной приходила, верите, не мог и в глаза ей посмотреть.

— Товарищ доктор все же лицо на службе, и наш общественный долг — помочь, — неожиданно поддержал меня фельдшер Рогинский.

— Именно речь о помощи, — подхватил и я. — Ведь и вы могли что-то видеть? Не придать значения.

— Каюсь, недопонимание, двусмысленные реплики бросаете. — Астраданцев потянулся к фишкам.

— Да разве упомнишь? — флегматично заметил Псеков. — Я не запамятовал, что с утра сегодня было. Ваш ход, Егор Алексеевич.

Машинально я двинул кости.

— Клетка пятьдесят восемь символизирует смерть, вашего гуся зажарили и съели, игрок возвращается в начало пути. — Псеков смешал фишки.

— Гуся бы! Я бы съел! — Бродский поднялся, потирая руки. — Давайте уж закусим!

Компания зашевелилась, заговорили оживленнее.

— У Анечки есть борщ с начинкой. Это чудо какой борщ! Берут мелко нарезанные куриные потроха, желудочек… совсем немного, от одной курицы, ох! — говорил, жмурясь и смакуя, фельдшер. — Хотя на ночь, пожалуй, тяжело?

— Здесь говорят: «з на́чинкой», — вступил Бродский.

— На второй день он особенно хорош! А уж если раздобыть сметаны!..

— Да что же вы рассказываете, а не накрываете!

Рогинский крикнул. Кухонная девчонка и Анна внесли тарелки, зазвенели приборами.

— А вам запеканочки[34]. И не откажите, покурим на улице, на воздухе. У меня свой табак, сажаю. — Фельдшер налил нам по рюмке, и мы вышли на крыльцо.

В саду за домом я разглядел силуэты, похожие на высокие шапки, — ульи. От папиросы я отказался. Рогинский не настаивал, закурил сам.

— Держу пчел, — пояснил он. — А вот там курятник, — в темноте был слышен шорох кур, — яичко, если взять еще теплое, это!.. Сад. Сейчас не так видно, ранняя весна, но — Эдем, право.

Воздух был уже теплым, пахнущим землей.

— Извольте ощутить, — Рогинский размял в пальцах листок, — аромат! Богородская трава. Чабер[35]. По поверью, Мария родила Иисуса на подстилке из этой травки. А! Тут кошачья петрушка — вех. Ну или, если угодно — печально известная цикута. То самое растение, которым был отравлен Сократ!

Я ждал очередной байки, но фельдшер замолчал, возясь в темноте у края грядки.

— Не опасно ее сажать?

— От мух-с первейшее средство. — Он постоял, покачался на носках, шумно потянул носом, вдыхая. — Воздух-то какой! Тут, между нами, накоротке… Не вяжитесь к Астраданцеву. У него все умозрительно. Он Рудиной, конечно, делал подарки. Простые. Но любая женщина в его ситуации — только повод к стиху. Он и моей Анне сонеты посвящает. Невротичный, еще испугается, сотворит что-то.

— А ему есть чего бояться?

— Ну, как хотите… Я вам, поверьте, сочувствую. Вам тут никто ничего не расскажет. Турщ уж сколько пытается дознаться о нападениях на артель, но все молчат. Бывает, и терпят лишения, а молчат.

— Боятся, запуганы?

— Запугать здешних — та еще задачка. Уж как старались. Но попытайтесь, поспрашивайте, что же, за спрос, как известно, денег не возьмут.

Я поинтересовался, с кого лучше начать.

— Может, со священника, отца Магдария?

Наш разговор прервал лай или визг, почти человеческий, от оврага, на одной заунывной ноте.

— Лисы кричат, тут много их, — пояснил фельдшер. — Вы интересовались, что мы делали и где были, — добавил он. — Так вот, мы с Аней все дни проводим однообразно. Когда не заняты больными — возимся в саду. Вот и тогда провозились до позднего вечера.

Вернувшись с Рогинским в дом, мы попали аккурат к накрытому столу.

* * *

— Вы спрашивали о суевериях, — вступил Псеков, подвинув ближе коробку с кильками. — Народ все же темный. Взять хоть этих бедолаг — партию краеведов… — Псеков аккуратно пристроил очищенную кильку на хлеб.

Узнав фамилию руководителя партии, ведущего раскопки, — Гросса, я вспомнил, что слышал это имя еще в Ростове[36]. Ученый, прибыл из Варшавы и в Граждан-скую беспрерывно копал курганы, даже под пулями.

— Жители недовольны, что они роют, — продолжал Псеков.

— Почему же?

— Считается, что если тревожить кости в курганах, то неотвратимы бедствия, к примеру, мор. Ряженое село старое. В этих местах селятся с пятого века, и краеведы тут постоянно что-то копают. Но им феноменально не везет! Как подступили к курганам в прошлый раз — встала в небе комета. За ней война, потом Гражданская. Ведь тут противостояние было страшное, — пояснил Бродский.

— Вроде кое-как устоялось, и они снова приехали копать. И тут началось! — вставил Псеков.

— Так ведь это не совсем те же копают? — спросил я.

— Разницы нет. Местным и боязно, и любопытно. Ждут от раскопок сокровищ. — Бродский, посмеиваясь, искал глазами масленку.

Фельдшер вмешался:

— Рекомендую, чудо какие огурчики! Аня закладывает в бочку прямо с капустой. И настоечка тоже самодельная. — Он подвинул ко мне рюмочку на ножке. — Казенную водку мы не пьем, вы — доктор, должны понимать.

— Рыковку[37] близко не желаю, — подтвердил Псеков, — от водки настоящей отличается тем, что слабее градусов на десять и в четыре раза дороже, да и на вкус хуже.

— Однако в лавке при почте берут, если привезли, — отметил Астраданцев, приподняв рюмку в молчаливом салюте присутствующим.

Псеков насадил огурец на вилку, замахал перед носом рукой.

— Казаки, те свое…

— Ну казаки разве, а так… Чего не употребляют только. Луженые желудки! Septiformis sanguinem — Семибратняя кровь. А на деле — толченые кораллы с вод-кой, якобы первейшее средство при лихорадке.

— Ведь и толкут, и пьют!

— Она же яд, она же и лекарство.

Под общий, как позвякивание рюмок, разговор явился к столу графинчик поменьше. С настойкой зеленой, как леде-нец. Бродский плеснул воды в рюмки, жидкость помутнела, запахла полосканием для рта.

— Если позволите, кусочек сахара — вот, истинное наслаждение! — говорил Рогинский. — У меня огородик, вы видели. Полынь — травка пользительная! Предотвращает сифилис, излечивает от уныния. От блох опять же-с! Пол подмети, полынью окропив. И — блохи сгинут! Ужас ощутив. А мы вот, настоечку.

— Что вы там, — поторопил Псеков.

— Ну, medice, cura te ipsum! — закруглил фельдшер. — Врач, исцели себя сам.

Разговор скакал, как блохи от полыни. Я поймал обрывок обсуждения недавнего происшествия — порезали артельные сети. Скакнули к бывшему владельцу рыбокоптильного завода.

— В степи у него был табун, мельница, ну и завод, конечно. Дело свое знал, — говорил Псеков.

— Что с ним стало? — Я подумал, что неплохо бы сейчас крепкого кофе.

— Он теперь служащим бывшего мануфактурного магазина