Утро выдалось сумрачное, ненастное, моросил мелкий холодный дождь. В такие дни Пинедская обитель выглядела особенно мрачно и зловеще. Не лучше оказалось и за воротами. Опустевший монастырский двор, раскисшая земля… на растоптанной в грязь тропинке мокнет под дождем оброненный платок.

Встретила художника настоятельница Гана, маленькая горбунья с сердито сжатым запавшим ртом и крохотными, колючими глазками. Молча провела в здание, что-то сердито прошамкала, показывая на небрежно покрашенные, а кое-где еще и сырые стены.

Лукас кивнул и принялся делать замеры, записывая результаты на предварительно заготовленный набросок плана. Работа была привычной, поэтому продвигалась споро. Смущала лишь настоятельница, которая все это время продолжала неусыпно наблюдать за художником. Несколько раз Лукас переходил из одного помещения в другое, спускался и поднимался по многочисленным лестницам, кружил по узким, извилистым коридорам. И всюду горбатая старуха молча следовала за ним. Только однажды, когда художник собрался спуститься по крутой винтовой лестнице, настоятельница грозно потребовала, чтобы он возвращался назад. Лукас слегка удивился, но спорить не стал. Нет, так нет… А лестница выглядела очень древней, ступени мраморные, в отличие от стен, сложенных из кирпича. Да и перила вытерты до зеркального блеска. Должно быть, ход в хранилище, решил Лукас. Понятно, что на складе росписи ни к чему.

Наконец время, отведенное ему на пребывание в обители, подошло к концу, и, попрощавшись с сердитой монахиней, художник поспешил покинуть здание.

Дождь прекратился, но небо все еще было затянуто сплошной серой пеленой. Лукас вдруг подумал, что как-то уж слишком темно нынче, даже для столь неприветливой погоды. Время-то раннее, колокол недавно к обедне звонил. Вчера в этот час солнце в зените стояло, а тут прямо сумерки на дворе.

А еще Лукас подумал, что вот надо же, как неудачно совпало, именно сегодня он собирался приняться за портрет дочери. Ведь столько раз откладывал под разными предлогами эту работу, а нынче твердо решил начать. И тут как назло — словно ночь среди бела дня наступила. Может, распогодится понемногу? Однако когда Лукас вернулся домой, стало как будто еще темнее.

Мона, похоже, не замечала ничего необычного. Как всегда радостно бросилась навстречу отцу, обняла, потом быстро накрыла стол. После обеда зажгла в мастерской чуть ли не все свечи, которые были в доме, уселась перед пустым холстом, приготовленным еще вчера, и замерла, будто в ожидании чуда.

Лукас тяжело вздохнул и принялся за обещанный портрет. Рисовать он любил при ярком дневном свете. Неровное пламя свечей искажало лицо, меняло выражение глаз. Художник уже решил, сделав несколько мазков, отложить работу на завтра. Но вдруг неожиданно увлекся. Краски ложились будто сами собой, лицо дочери оживало на портрете. Лукас, забыв обо всем на свете, вдохновенно рисовал. Поэтому даже не заметил, когда в мастерской неожиданно погасла свеча. Она висела чуть в стороне, у самого входа, так что художник не обратил внимания и уверенно продолжал работу, торопясь сделать побольше, пока не угас порыв и краски словно сами ложатся на холст. Но вскоре почти одновременно погасли еще три свечи, установленные возле мольберта. В полумраке лицо Моны на холсте вдруг сделалось настолько неотличимым от настоящего, что Лукасу стало страшно. Он так и застыл с кистью в руке, не в силах оторвать взгляд от портрета. И тут одна за другой быстро погасли остальные свечи. Вскоре помещение освещал лишь тусклый свет масляной лампы, висящей под самым потолком. За окном послышались шаги, и минутой позже раздался громкий требовательный стук.

Лукас кинулся к выходу, едва приоткрыл дверь… Незваный гость шагнул в комнату так решительно, что художник невольно отступил и посторонился. Пришелец оказался, насколько можно было разглядеть в неверном свете лампы, невысоким смуглым брюнетом, с некрасивым, слегка асимметричным лицом. Огромные блестящие черные глаза гостя казались чужими на этой невыразительной физиономии. Одет мужчина был роскошно — и во все черное. При этом наряд его не украшали ни цепи, ни пряжки, лишь массивный старинный перстень на указательном пальце довершал загадочный облик.

— Мона, иди отсюда, — поспешил выпроводить из комнаты дочь перепуганный художник.

Девушка послушно вышла, только за порогом чуть замешкалась и бросила через плечо внимательный взгляд на незнакомца. Но Лукас тут же плотно закрыл за нею дверь. Пришелец успел оглядеть Мону с ног до головы цепким, оценивающим взглядом. Потом, когда девушка скрылась, перевел взгляд на портрет.

— До чего ж хороша! — восхищенно воскликнул он. — И портрет хорош!

Лицо бесцеремонно ворвавшегося в дом мужчины вдруг изменилось. Теперь оно стало почти любезным, тонкие злобно поджатые губы скривило некое подобие улыбки. Надо ли говорить, что Лукаса эта внезапная перемена перепугала еще больше!

Незнакомец меж тем внимательно оглядел мастерскую. Несмотря на сгустившиеся сумерки, сразу же заприметил злополучную вывеску из мясной лавки. Подошел к ней, склонился, разглядывая… довольно прицокнул языком.

— Замечательная работа! — низким, немного глухим голосом проговорил он. — Особенно хороша свирель, как будто срисована со старинной гравюры! Музыкальные инструменты — вообще моя слабость. Интересно, где вы могли увидеть столь прекрасную вещь? Теперь ведь таких нигде не делают? Эта свирель изумительна, какие изящные очертания! Нынешние ремесленники разучились, мастерство утрачено, а вот в старину знали толк в музыкальных инструментах… — Незнакомец немного помолчал, пристально глядя на насмерть перепуганного Лукаса, потом, не дождавшись ответа, продолжил: — До чего же приятно встретить в этой дыре культурного человека, с которым можно поговорить о древностях. Знаете, мои парни — славные ребята, верные, бесстрашные, прекрасно владеют оружием. Они могут часами обсуждать боевые приемы, способы заточки клинков и тактику ближнего боя… да… Но вот о прекрасном с ними, увы, не поговоришь. О музыке, о живописи, о любви. О древних манускриптах, наконец!

Незнакомец замолчал, заметив лежащую на столе книгу, ту самую, с которой Лукас срисовывал свирель.

На миг весь внешний лоск гостя пропал. Он бросился к раскрытой книге, жадно схватил ее и, быстро сунув под мышку, тут же направился к выходу. Потом, словно опомнившись, остановился. Вытащил из кармана горсть серебряных монет и положил на стол. Снова натужно улыбнулся.

— Поймите правильно, мне просто необходимо прочесть этот текст. Когда б вы только знали, сколько лет я его искал! Но если книга вам нужна, — незнакомец снова подошел к портрету Моны и впился глазами в холст, — на днях я снова сюда загляну и принесу ее обратно. До скорой встречи!

— Нет! — отчаянно закричал Лукас. — Забирайте книгу насовсем. И деньги заберите. Идите себе с Гилфингом, забудьте об этом доме! У вас своя жизнь, у нас своя. Не надо книгу возвращать. Только сейчас, пожалуйста, уходите.

Незнакомец недобро сверкнул глазами и молча вышел.

— Деньги, возьмите деньги! — кинулся следом за ним Лукас.