Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эй. Ребят, вы как?
Александр снова глубоко затянулся и приоткрыл рот, так что дым заструился наружу долгим ленивым потоком.
– Длинный вышел вечер, – без выражения в голосе отозвался Джеймс.
– Если вам от этого станет лучше, Мередит только что оторвала Ричарду башку.
– За что? – спросил я.
– За то, что вел себя как придурок, – ответила она, как будто это и так не было очевидно. – То, что она с ним спит, еще не значит, что она не видит, когда он козлит.
Джеймс: Я запутался. Он придурок – или козел?
Филиппа: Честно говоря, по-моему, Ричард может совмещать.
Я: Ну, по крайней мере, ему какое-то время не дадут.
Александр: Да. Класс. От этого ему сразу захочется стать частью команды.
– Вообще-то он извинился, – сказала Филиппа. – Ну, перед Мередит. Сказал, что повел себя глупо и уже жалеет.
– Правда? – спросил Александр, вокруг головы которого вился дым, словно она сейчас вспыхнет. – То есть он не только придурковатый козлино-мудацкий сукин сын, но и уже извинился? – Он бросил косяк на бетон и раздавил его пяткой. – Это просто замечательно, теперь нам и злиться-то не на что. Нет, правда, пошел он.
Он закончил растирать косяк и поднял на нас глаза. Мы стояли вокруг него неровным кольцом, сжав губы и изо всех сил стараясь удержать лица.
– Что?
Филиппа встретилась со мной глазами, и мы покатились со смеху.
Сцена 11
Время для разных людей идет по-разному[16]. Для нас оно шло иноходью, рысью и галопом весь октябрь. (До утра двадцать второго ноября оно не останавливалось, а с тех пор, казалось – по крайней мере, мне, – по-настоящему так и не пошло.)
Мы уже давно перечислили свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр, с некоторой гордостью заявивший, что умеет пугать людей, но признавшийся, что его тревожит, не стал ли он злодеем в истории своей собственной жизни. Рен выхватила обоюдоострый меч: она была в теснейшем контакте со своими эмоциями, но в результате оказывалась слишком чувствительна для артистической среды с настолько высокой конкуренцией. Ричард рассказал нам то, что мы и так знали, – что он несокрушимо уверен в себе, но из-за его эго с ним трудно работать. Филиппа сделала заявление без тени неловкости. Она была разносторонней, но из-за того, что не попадала в «типаж», ей всю жизнь предстояло играть второстепенные роли. Джеймс – он говорил медленно, погруженный в свои мысли, словно не замечая нас, – объяснил, что полностью вовлекается во всех персонажей, которых играет, но иногда не может оставить их в прошлом и выучиться снова быть собой. К тому времени, как пришла моя очередь, мы настолько потеряли чувствительность к неуверенностям друг друга, что, когда я сказал, что на нашем курсе таланта у меня меньше всех, никто, казалось, не удивился. Сильную сторону я найти не смог, в чем и признался, но Джеймс меня перебил:
– Оливер, каждая сцена, в которой ты участвуешь, получается о других. Ты из нас лучший человек и самый щедрый актер, а это, наверное, куда важнее таланта.
Я тут же заткнулся, я был уверен, что он один так считает. Как ни странно, никто не возразил.
16 октября мы расселись на свои обычные места в галерее. Снаружи стоял идеальный осенний день, воспламенивший деревья вокруг озера. Пылающие цвета – золотисто-рыжий, сернистый желтый, артериальный красный – мерцали на поверхности озера вверх ногами. Джеймс выглянул в окно поверх моего плеча и сказал:
– Гвендолин, судя по всему, приставила художников варить бутафорскую кровь, чтобы полить весь берег.
– То-то будет весело.
Он покачал головой, приподняв уголок рта, и скользнул в пустое кресло напротив меня. Я пододвинул к нему чашку с блюдцем, посмотрел, как он поднес чашку к губам, все еще улыбаясь. Из коридора ввалились остальные, и чары ленивого покоя рассеялись в воздухе, как пар.
Официально мы отложили занятия по «Цезарю», перейдя к «Макбету», но знакомые слова «Цезаря» постоянно вертелись у нас на языке с тем же напряженным покалыванием. Несколько недель тяжелых репетиций и психологических манипуляций Гвендолин сделали нейтралитет невозможным. В тот день простое обсуждение трагической структуры быстро превратилось в спор.
– Нет, я этого не говорил, – сказал Александр посреди занятия, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. – Я сказал, что трагическая структура в «Макбете» буквально в глаза бросается; «Цезарь» по сравнению с ней – телесериал.
Мередит: Это что еще за хрень?
Фредерик: Мередит, пожалуйста, выбирай выражения.
Рен, сидевшая на полу, выпрямилась и поставила чашку на блюдце, которое держала между колен.
– Нет, – сказала она. – Я понимаю.
Ричард: Так объясни всем нам, идет?
Рен: Макбет – классический трагический герой, как по учебнику.
Филиппа: Трагический изъян – честолюбие.
Я (чихаю).
– А леди М – трагический злодей из учебника, – добавил Джеймс, поглядывая на Рен и Филиппу в поисках согласия. – В отличие от Макбета, у нее вообще нет моральных сомнений в убийстве Дункана, и это открывает путь ко всем другим убийствам, которые они совершают.
– Так в чем разница? – спросила Мередит. – В «Цезаре» то же самое. Брут и Кассий убивают Цезаря и тем обрекают себя на катастрофу.
– Но они ведь не злодеи? – спросила Рен. – Кассий еще может быть, но Брут делает то, что делает, ради блага Рима.
– Не потому, что я любил Цезаря меньше, но потому, что больше любил Рим[17], – продекламировал Джеймс.
Ричард нетерпеливо крякнул и спросил:
– В чем суть, Рен?
– В том же, о чем говорю я, – ответил Александр, подавшись вперед и оказавшись на самом краю дивана, так что колени у него поднялись почти к груди. – «Цезарь» – трагедия не той категории, что «Макбет».
Мередит: А в какой он категории?
Александр: Да я хз.
Фредерик: Александр!
Александр: Простите.
– По-моему, ты слишком усложняешь, – сказал Ричард. – В «Цезаре» и «Макбете» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Середнячок, ни рыба ни мясо: Брут. Наверное, можно сравнить его с Банко.
– Погоди, – сказал я. – А почему Банко…
Но меня перебил Джеймс:
– Ты считаешь, что трагический герой – Цезарь?
Ричард пожал плечами:
– А кто же?
Филиппа указала на Джеймса:
– Ну вот.
– Это должен быть Брут, – сказал Александр. – Из слов Антония в пятой пятого это ясно как день. Твой текст, Оливер, что он говорит?
Я:
Он римлянин достойнейший из них:
Завидовали Цезарю (чихаю) другие
И потому решились – только он,
Заботясь честно о всеобщем благе,
Решился к ним примкнуть[18].