— Ужин почти готов.

— Я не голодна. Как ты, Марго?

— Я тоже.

— Ваймэ, что делать с вами? — Шушаник в отчаянии всплеснула руками. — Ничего не едят. Скоро совсем растают.

Для нее не было большего удовольствия на свете, чем со вкусом поесть и посмотреть, как едят другие. Она искренне страдала от их полного безразличия к еде.

— Джана, хоть ты вразуми свою мать.

— Прости, Шушаник, я слишком устала, — сказала Елизавета Петровна таким обессиленным голосом, что Марго встревожилась и прижалась щекой к ее щеке. Она была горяча, как огонь.

— Мама, по-моему, вас лихорадит.

— Пустое, дорогая, мне просто надо лечь.

Ночь прошла спокойно. Наутро Марго с матерью, как всегда, отправились в госпиталь. Все было как обычно, только лихорадочный блеск глаз и прозрачная бледность щек напоминали о вчерашнем недомогании. Но Марго была слишком занята своими мыслями, чтобы обратить на это внимание. Она все искала повод рассказать матери о подпоручике Басаргине и о тех особых отношениях, которые складывались между ними. Все свободное время она проводила с ним. Они говорили обо всем на свете, и, кажется, не было уже ничего, чего бы они не знали друг о друге. Ни с кем, включая мать, ей не было так легко. Была только одна тема, которую она не в силах была с ним обсуждать. Обещание, которое она дала Дро на вокзале, когда он уезжал па фронт. Она обещала ждать его и теперь чувствовала себя связанной необдуманным словом, и это мучило ее.

При входе в госпиталь Елизавета Петровна оступилась и упала бы, если б Марго не поддержала ее. Она тяжело опустилась на ступени, положив голову на колени.

— Мама, что с вами? — встревоженно спросила Марго.

— Ничего страшного, просто закружилась голова. Сейчас все пройдет.

— Вам надо вернуться домой и отдохнуть. Пойдемте, мама, я провожу вас, — настаивала Марго.

— Невозможно. Меня ждут в операционной. Дай мне руку.

Она сделала несколько неверных шагов и обессилено прислонилась спиной к стене.

— Вот видишь, мне уже лучше. Все прошло, проходит, — твердила Елизавета Петровна неверными губами.

В дверях возникла широкоплечая массивная фигура Николая Аполлоновича, главврача.

— Елизавета Петровна, хорошо, что вы здесь. Можем начинать?

Она только слабо кивнула, шагнула ему навстречу и рухнула как подкошенная. Он едва успел подхватить ее. Смертельно побледневшее лицо ее запрокинулось. Гребень выскользнул из прически и со стуком упал на каменные ступени. Этот звук ударил Марго, как хлыстом. Она бросилась к матери. Волосы цвета бледного золота, ничем больше не удерживаемые, волнистым потоком хлынули почти до самой земли. Хрупкая фигурка матери невесомо покачивалась на сильных руках мужчины, как цветок, сорванный бурей. Никогда еще Марго не видела ее такой трагически недвижимой. Холодный ужас охватил Марго.

— Ко мне! — закричал Николай Аполлонович. — Носилки сюда!

Все вокруг засуетились, забегали, как из-под земли возникли два дюжих санитара с носилками. Марго стояла, как громом пораженная, и смотрела на руки матери. Рукава задрались, обнажив нежную белую кожу, и на этих прекрасных руках, таких любимых и знакомых, расцветали огненно-красные точки. Тиф, сыпняк. Марго не поняла, кто произнес это страшное слово, оно само молнией пронеслось в воздухе и повисло, душа и убивая все живое вокруг. Тиф.

— Куда ее, господин доктор? — спросил один из санитаров. — В тифозный барак? Там как раз…

— Какой барак, болван, — взревел доктор. — Отдельную палату. Живо!

— Но, господин доктор, все переполнено, вы же сами знаете.

Санитар еле слышно выговаривал слова. Уши его пылали. Никто еще не видел главврача в таком состоянии.

— Койку в мой кабинет и все необходимое. Не мне вас учить.

Он говорил отрывисто, сквозь зубы, словно выплевывал слова, ни на секунду не отрывая глаз от любимого лица. Носилки подняли, понесли, он двинулся следом. Марго стряхнула с себя оцепенение и схватила его за руку:

— Николай Аполлонович, это правда?

Он невидящими глазами посмотрел на нее. Расширенные неподвижные зрачки уставились на нее, как дула револьверов. Холодок пробежал по спине Марго от этого взгляда.

— Вы, кажется, достаточно повидали на своем веку. Крепитесь.

Она поспешила следом за ним, но он решительно остановил ее:

— Вам не надо туда ходить, Маргарита Георгиевна. Это заразно.

— Но это моя мать, — твердо сказала Марго. — Я должна быть с ней.

Он взглянул на ее плотно сжатые губы и только рукой махнул.

Все последующие долгие дни Марго почти не выходила из кабинета Николая Аполлоновича. Она спала на узкой походной койке, которую по ее настоянию поставили в углу, просыпаясь от каждого звука, каждого шороха, подносила матери питье, обмывала ее исхудавшее, истаявшее тело, безуспешно пыталась давать ей чудодейственные бульоны, которые исправно приносила из дома Шушаник. Елизавета Петровна почти не приходила в себя. В одно из редких просветлений она взяла Марго за руку бессильными пальцами и заглянула ей в глаза таким долгим тоскливым взглядом, что у Марго защемило сердце.

— Прости меня, девочка.

Она с трудом пошевелила истрескавшимися от жара губами.

— О чем вы, мама?

— Прости, что оставляю тебя одну.

— Не надо, пожалуйста, не надо так, — молила Марго, давя в себе рыдания. — Все пройдет. Вы выздоровеете. Николай Аполлонович…

Две крохотные сверкающие слезинки скользнули из уголков глаз и исчезли на подушке.

— Вели похоронить меня рядом с Георгием. Хочу и после смерти быть с ним. Мое платье… То…

Елизавета Петровна закрыла глаза и снова впала в беспамятство. Это был последний раз, что она узнала Марго, говорила с ней. Словно попрощалась. Марго продолжала механически ухаживать за матерью, с исправностью машины выполняла все свои обязанности, но душа живая будто умерла в ней. Надежда ушла, а с ней и слезы.

Николай Аполлонович каждую свободную минуту проводил у постели больной. Он страшно изменился за это время. Лицо потемнело и как-то ссохлось, глаза ввалились, плечи ссутулились. Он уже не пытался подбодрить Марго, а, наоборот, искал у нее поддержки, словно эта хрупкая девушка могла чем-то помочь ему в его горе. Но у нее даже для него не было больше слов. Они часами сидели молча у постели Елизаветы Петровны, две потерянные души перед ликом смерти. Часы на стене сухо отсчитывали время, и каждый удар набатом бил по их натянутым нервам.

Володя писал ей записки, а она жгла их на свече, не читая. Весь ее мир ограничивался сейчас стенами этой серой, безликой комнаты, и любой голос из другой жизни казался противоестественным. Принесли письмо от Дро. Она машинально распечатала его, отметила глазами знакомый почерк и разжала пальцы. Письмо порхнуло на пол и так и осталось лежать там.