и синяки, Ичимеи отвел его к садовой беседке и продемонстрировал возможности боевых искусств, которые изучал с тех пор, как начал стоять на ногах. Японец дал Натаниэлю лопату и велел противнику раскроить ему голову. Натаниэль подумал, что это шутка, и поднял лопату на манер зонтика. Потребовалось несколько попыток, прежде чем он уразумел инструкции и напал на Ичимеи всерьез. Он сам не понял, как остался без лопаты, а еще через секунду взлетел на воздух и приземлился на итальянские перила беседки под изумленные восклицания стоявшей рядом Альмы. Так Натаниэль узнал, что миролюбивый Такао Фукуда обучает своих сыновей и других мальчиков из японской диаспоры гибриду дзюдо и карате в съемном гараже на улице Пайн. Он рассказал об этом отцу, который что-то слышал о таких единоборствах, начинавших приобретать известность в Калифорнии. Исаак Беласко отправился на улицу Пайн, не сильно надеясь, что Фукуда сумеет помочь его сыну, однако садовник объяснил, что красота боевых искусств именно в том и состоит, что здесь требуется не физическая сила, а концентрация и ловкость в использовании веса и натиска противника. И тогда Натаниэль приступил к занятиям. Трижды в неделю по вечерам шофер привозил его к гаражу, где юноша сначала боролся с Ичимеи и другими малышами, а потом с Чарльзом, Джеймсом и ребятами постарше. Несколько месяцев у Натаниэля ныли все кости, прежде чем он научился падать без вреда для себя. Он перестал бояться драк. Юноша так и не поднялся выше уровня новичка, однако и это было больше, чем умели парни в его школе. Скоро они перестали его избивать, потому что того, кто приближался к Натаниэлю с недобрым лицом, он отпугивал четырьмя гортанными выкриками и избыточно хореографичными стойками. Исаак Беласко никогда не спрашивал, есть ли польза от этих упражнений, так же как прежде притворялся, что ничего не знает об избиении сына, но кое-что он, кажется, разузнал, потому что в один прекрасный день приехал на улицу Пайн на грузовике с четырьмя рабочими, чтобы положить в гараже деревянный пол. Такао Фукуда долго и вежливо кланялся, но тоже не упомянул про его сына.

Учеба Натаниэля положила конец театральным постановкам на чердаке. Помимо уроков и усилий, уходивших на самооборону, юношу одолевали метафизические раздумья и странная озабоченность, которую мать пыталась излечить ложками масла из печени трески. Времени едва хватало на несколько партий в скрэбл и шахматы, если Альме удавалось перехватить Натаниэля на лету, прежде чем он запирался в своей комнате и начинал терзать гитару. Парень открывал для себя джаз и блюз, но презирал модную музыку, потому что боялся окаменеть на танцплощадке, где сразу стало бы очевидно отсутствие у него чувства ритма (фамильная черта всех Беласко). Он наблюдал со смесью сарказма и зависти за представлениями в стиле линди-хоп[6], которые Альма с Ичимеи устраивали, пытаясь его развлечь. У детей имелись две заезженные пластинки и граммофон, который Лиллиан списала за непригодностью, Альма спасла из мусорного бака, а Ичимеи разобрал и заново собрал при помощи своих искусных зеленых пальцев и терпеливой интуиции.

Школа, которая так несчастливо началась для Натаниэля, была для него пыткой и в последующие годы. Товарищи больше не охотились на него, чтобы отлупить, но подвергли четырем годам насмешек и изоляции: ему не прощали интеллектуального любопытства, хороших оценок и физической неуклюжести: он так и не избавился от ощущения, что родился не в том месте и не в то время. Ему приходилось участвовать в спортивных состязаниях, ведь это ключевой камень английского образования, и парень раз за разом страдал от унижения, когда прибегал к финишу последним или когда никто не хотел его брать в свою команду. В пятнадцать лет Натаниэль начал стремительно расти, родителям приходилось покупать ему новые туфли и удлинять брюки каждые два месяца. Недавно он был самым маленьким в классе и вот уже оказался в середине; росли ноги, росли руки, рос нос, под рубашкой проступали ребра, а кадык на тощей шее выглядел как опухоль, так что он до самого лета ходил с шарфом. Юноша ненавидел свой профиль ощипанного стервятника и старался занимать место в углу, чтобы на него смотрели анфас. Он уберегся от угрей на лице, одолевавших его врагов, но не от комплексов, свойственных этому возрасту. Натаниэль не мог поверить, что меньше чем через три года тело его обретет нормальные пропорции, черты лица придут в порядок и он станет настоящим красавцем из романтического фильма. Он чувствовал себя уродливым, несчастным и одиноким, в голове крутились мысли о самоубийстве, как признался он Альме в один из моментов крайнего недовольства собой. «Это было бы расточительно, Нат. Лучше закончи школу, выучись на врача и отправляйся в Индию лечить прокаженных. А я поеду с тобой», — ответила Альма не слишком сочувственно, потому что по сравнению с положением ее семьи экзистенциальные проблемы двоюродного брата выглядели смехотворно.

Разница в возрасте между ними почти не чувствовалась, поскольку Альма развивалась быстро, а любовь к одиночеству делала ее еще взрослее. Мучения Натаниэля в круге его отрочества казались вечными, а Альма в это время прибавляла в серьезности, а также в стойкости, привитой ей отцом и лелеемой как ценнейшая из добродетелей. Она чувствовала себя покинутой двоюродным братом и жизнью. Она хорошо понимала, как растет в Натаниэле отвращение к самому себе, потому что такое отвращение затронуло и ее, но, в отличие от брата, Альма не позволяла себе растравлять боль, вглядываясь в зеркало в поисках недостатков или жалуясь на судьбу. Ее одолевали другие заботы.

В Европе война разразилась как апокалипсический ураган, а она наблюдала эти события только в размытых черно-белых новостях в кино: сцены, выхваченные из сражений; солдатские лица, покрытые несмываемым нагаром пороха и смерти; самолеты, поливающие землю бомбами, полет которых был зловеще-грациозен; дымные всполохи взрывов; ревущие толпы в Германии, прославляющие Гитлера. Девочка уже плохо помнила свою страну, дом, где она выросла, и язык своего детства, но семья всегда продолжала жить в ее тоске. Альма держала на ночном столике портрет брата и последнюю фотографию родителей на пристани в Данциге, и она целовала их на ночь. Образы войны преследовали ее днем, приходили во сне, и она не имела права вести себя как малышка, каковой на самом деле и была. Когда Натаниэль поддался самообману, считая себя непризнанным гением, Ичимеи сделался ее единственным наперсником. Мальчик не сильно подрос, и теперь Альма была выше его на полголовы, но в Ичимеи была мудрость, и он всегда находил, чем