Тогда же получено разрешение войти с представлением об отличившихся к наградам. Все были щедро награждены; Бебутов получил Анну 1-й степени, Бурцов чин генерал-майора, а аренду с 1830 года на 12 лет[29]. Но экспедиция моя в Поцховское ущелье была умолчана в реляциях, и нигде о ней не было сказано ни слова. Не полагаю, чтобы сие произошло от умысла или зависти, но, кажется, оттого, что Вальховский, который составлял сии реляции, тогда заболел и что вскоре после того открылись военные действия всего корпуса, что и попрепятствовало ему заняться сим. Хотя сия экспедиция после освобождения Ахалцыха не представляет никаких значительных военных подвигов, но не менее того она служила к разогнанию остатков турецкого войска, к наказанию жителей и к обогащению карталинцев отбитым скотом, причем достойно было замечания, что в сию экспедицию первый раз еще нам удалось иметь хорошее и порядочное ополчение из пеших грузин и в то время, когда Тифлис и вся Грузия отказались от сего требованного высшим начальством пособия и были в волнении.

Жители других санджаков, устрашенные наказанием поцховских, просили пощады; Коблиянского санджака Сулейман-бек и жители оного прислали к Бебутову прошение, в коем они сознавались в вине своей, предавая участь свою великодушию нашего правительства. Бебутов послал к ним прокламацию, которою требовал к себе старшин и бека; им был дан срок до 14-го числа. Бебутов, уведомляя меня о сем, писал, что если они не исполнят сего требования, то не заслуживают пощады. Но просьба их была писана тогда, как отряд мой был в движении; увидев же, что я возвратился в Ахалцых, коблиянцы прекратили иск свой о прощении, и 13-го же числа я получил от Бебутова известие, что аджарский Ахмед-паша перешел с четырьмястами аджарцев в Коблиянский санджак и вооружает жителей оного. Хотя цель аджарского паши и не была в точности известна Бебутову, но он полагал, что тот намеревается переселить жителей коблиянских в Аджару или защищать их от наказания, какое получил Поцховский санджак. Обстоятельство сие, может быть, и было причиною тому, что коблиянский бек и старшины не пришли с повинной к Бебутову, и так как предполагалось предпринять к ним новую экспедицию, то на случай движения войск наших в ту сторону Бебутов предупреждал меня, что жителям Абастуманского санджака, менее всех участвовавшим во всеобщем возмущении, он объявил именем главнокомандующего прощение и обещал покровительство, потому что обитатели сего санджака явились к нему в самый день отступления неприятеля от Ахалцыха и исполняли приказания его в точности, для чего он и выдал им охранные листы.

Бебутов заступался за жителей, влекомый сердоболием своим и просьбами армян, при нем находившихся, которые по каким-либо личным видам вступались за некоторых из них; но экспедиции я никакой не предпринимал, а посылал только частные фуражировки в те места, ибо не было более за кем гнаться, как видно и по рапорту, полученному от полковника Сергеева, из Ардегана, коим он доносил Бебутову, что турецкие войска, которые по оставлению Ахалцыха взяли направление через Поцхо, разошлись по домам своим. Потому я отпустил и грузинскую милицию в дома за исключением 100 человек, которых оставил в Ахалцыхе. Мера сия была необходима в предупреждение показывавшихся и усиливавшихся ежедневно побегов людей сих домой. Будучи заняты добычею своею, они уже не помышляли более о службе и походах, и их трудно было бы удержать. Войско сие служило совершенным изображением турецких беспорядочных толпищ, с коими мы имели дело.

Бурцов был отпущен мною, по настоятельной просьбе его, в Гори, ибо он находил, что присутствие его необходимо в штаб-квартире полка для обмундирования и приготовления к предстоявшему походу, но едва он приехал в Гори, как отправился немедленно в Тифлис. Хотя впоследствии времени, при свидании нашем, он говорил мне, что причиною сего внезапного выезда его в Тифлис была нечаянно встреченная им надобность для свидания с Поповым (от коего он полк недавно принял и с коего ему следовало получить по векселю значительную сумму), но настоящая цель его не могла укрыться: он спешил в столицу нашу, дабы получить похвалы за содеянный им подвиг, сомневаясь в том, не воспользуются ли другие славой, ему принадлежавшей. Он искал обратить на себя исключительное внимание начальства, и таким поступком, который был следствием непомерного честолюбия и малой доверенности к сослуживцам своим, истинно затмил отчасти славный подвиг свой. Я сие оставил без внимания; но мне было жаль видеть заблуждение старинного моего друга.

20-го числа я получил от Сакена повеление от 18 марта за № 339, следующего содержания:

Сакен спешил исполнить желание мое возвратиться в семейство, так что я успел побывать еще дома до предстоявшего похода.

Перед отъездом моим открылось новое бедствие в Ахалцыхе: чумная зараза. Уже дня два, как начали иметь сомнение в сей болезни в госпитале, накануне же моего выезда болезнь сия показалась со всеми признаками оной над одним рядовым, которого я и сам ходил смотреть и который вскоре после того умер. Она показалась и на людях Херсонского полка, стоявших в предместье. Иные полагали, что чума сия была занесена привезенным мною раненым аджарцем, который умер; но вообще должно было заключить, что зараза была доставлена в Ахалцых аджарцами, у коих она редко прекращается, и сообщилась нашим при очищении домов обывательских и раздевании убитых или умерших, остававшихся в предместье при отступлении турок. Чума сия по отъезде моем усилилась в значительной степени; она продолжалась до половины лета и перевела много людей в Ахалцыхе из полков Херсонского гренадерского и пехотного Паскевича; причиною же распространения ее были как теснота, в коей войска сии жили в Ахалцыхе, так и беспорядок, существовавшей в Графском полку, к коему не прибывал назначенный в оный полковой командир Кошкарев.

21-го числа я выехал из Ахалцыха. Бебутов провожал меня до Куры, и нас конвоировали 30 человек первых разбойников, бежавших издавна из Борчалинской и других дистанций, что в границах наших. Люди сии известны молодечеством своим и убийствами. Ныне, получив прощение, они сделались нам покорными. Во всяком случае, стража сия не была весьма надежная, и мы, едучи с Бебутовым, шутили над неосторожностью нашей, вверяя себя таким образом сим известным разбойникам. Едучи дорогой, я вступал с ними в разговор и нашел между ними одного, который был истинно замечателен по своим похождениям (теперь не припомню имени его). Он был уроженец Борчалы или Казахской дистанции и давно тому назад был за разбой взят, наказан и отправлен в Сибирь, откуда бежал чрез Бухарию и Персию и, возвратившись в окрестности своей родины, не смел навестить оную, но поселился в соседстве Грузии у выбежавших единоплеменников своих, в турецких границах, откуда и продолжал делать разбои, ныне же провожал гонителей своих, нисколько не сомневаясь в нашем великодушии. Он был очень весел, рассказывал происшествия свои с разными шутками и украшал их бранными русскими словами, коим выучился, живучи в Сибири.