Гость сразу попал в просторную прихожую с мраморным камином, на котором красовались массивные бронзовые часы в стиле ампир. Так много предметов старины Папалексиев видел до этого разве что в музее или в антикварном магазине, куда он, впрочем, заглядывал тоже как в музей, в котором все можно потрогать. Стены прихожей были завешаны старинными картинами в изящных золоченых рамах, изображавшими любовные сценки на фоне пышной природы, изысканными натюрмортами и театральными масками от классических античных до ужасающих образин китайских демонов. Мебель вокруг тоже была старинная, видимо из дорогих сортов дерева. «Ничего себе коммуналочка! Все как в лучших домах!» — восхитился Тиллим. Его внимание приковал мастерски исполненный женский портрет, висевший над камином. Он изображал в полный рост светскую красавицу, одетую по моде XVIII века, в платье с кринолином, в высоком напудренном парике. В руках дама почему-то держала боевой щит, точная копия которого висела тут же, поблизости от картины, а возможно, это был и сам щит, изображенный на полотне. Подобная деталь в портрете дамы казалась Тиллиму совершенно неуместной, но более всего его озадачило поразительное сходство загадочной женщины с Авдотьей, которую он надеялся найти в квартире. На резной раме поблескивала медная табличка с выгравированной надписью: «Портрет актрисы Авдотьи Троеполовой. Неизвестный художник».

Замерев на месте, Папалексиев пожирал глазами чудесное изображение, но этот пир зрения был недолгим, так как из соседней комнаты послышалось жалобное всхлипывание. Войдя туда, Тиллим увидел на диване плачущую Авдотью, уткнувшуюся лицом в подушки. Ощутив острый приступ жалости, он хотел было утешить знакомую, но та, услышав шаги, испуганно подняла голову, и Тиллим увидел у нее на лице следы побоев. Жалость к Авдотье мгновенно смешалась с чувством негодования к ее обидчику:

— Что случилось? Кто посмел поднять на тебя руку?

Авдотья резко отстранилась от незваного гостя и теперь уже зарыдала навзрыд, выкрикивая сквозь слезы:

— Уходи отсюда! Ты обманул меня. Говорил, что любишь, бросался такими словами, а сам… Говорил, что я через тебя прошла, а оказывается, эти слова предназначались другой… Ты надо мной посмеяться хотел!

Папалексиев решительно не понимал ее обвинений.

— Ты с ума сошла! О чем ты говоришь? В чем я перед тобой виноват? Я только тебя люблю. Перестань реветь.

— Я не хочу больше ничего слышать. Люби свою позолоченную Авдотью: она хоть и позолоченная, а внутри все равно пустая. Я хотела тебе это показать, а ты меня избил. Как тебе не стыдно делать вид, что ничего не помнишь?

— Но этого же не может быть! Ты что, была со мной во сне? Сумасшествие какое-то, полный бред! — выкрикивал сбитый с толку Тиллим. В последнее время он был сильно обеспокоен растроением собственной личности, искал способ, как обрести душевное равновесие, но истерические заявления Авдотьи способны были окончательно свести его с ума. Он не знал, как расценивать происходящее, не знал, как воспринимать поведение новой знакомой.

— Мало того, что ты оказываешься со мной в одном вагоне метро, когда я безнадежно опаздываю на свидание и уже не надеюсь тебя застать, так ты еще и сны читаешь? А может, ты и по воздуху летаешь, на метле?

Авдотья продолжала рыдать, не реагируя на папалексиевские выпады. Наконец он схватил ее за плечи и, пристально посмотрев в глаза, спросил:

— Откуда ты знаешь, что мне снилось?

— Да, я была с тобой во сне, и это ты, ты меня побил!!! — проорала Авдотья так громко, что пятиметровой высоты потолки отозвались эхом.

Мало того, что у Тиллима звон стоял в ушах после Авдотьиного крика, он еще вдруг сразу осознал свою неправоту и всю омерзительность своего вчерашнего поведения. Его охватило чувство стыда такой силы, какого доселе он никогда не испытывал. «Что же я натворил! Вот сейчас она выставит меня за дверь, и на этом все кончится: я больше никогда ее не увижу. Как глупо!» Папалексиев испугался своих мыслей. Нужно было во что бы то ни стало утешить оскорбленную женщину и вымолить у нее прощение, а иначе… Тиллим вспомнил, как в детстве, нашалив, добивался, чтобы его простили. Тогда он сам мог поплакать, пообещать, что «больше не будет», и маме этого было достаточно — она прощала, а вот как вести себя сейчас? Он осторожно сел на край дивана и вполголоса заговорил. Из его слов трудно было понять, оправдывается он или извиняется, но виноватый тон все же указывал на раскаяние:

— Ну пойми, я же себя не контролировал и вообще плохо помню, как все это происходило. Выпил много, это точно, распоясался, но ведь ты, наверное, могла меня остановить? Можешь мне не верить, но я во сне думал, что это какие-то другие типы, просто похожие на меня как две капли воды. Сейчас-то мне понятно, что все это был я, а тогда думал: «Откуда они взялись? Что им надо от моей Авдотьи?»

— Но как ты мог меня ударить? — тихо спросила Авдотья, уже перестав плакать.

— Конечно, поднять руку на женщину — последнее дело, но разве тебе теперь не ясно, что это вроде как не я тебя ударил? Во всяком случае, мне казалось, что это сделал один из тех мужиков, а я как раз бросился тебя защищать. Понимаешь? И вообще, все позади, я тебя люблю, мы рядом — зачем расстраиваться?

К счастью Тиллима, этих аргументов оказалось достаточно для того, чтобы окончательно убедить Авдотью в его фактической невиновности и в том, что он заслуживает полного прощения. Самое главное, что Авдотью успокоило и обрадовало: ночная схватка за ее честь завершилась победой мужчины, который ее любил. Счастливая, она прижалась к нему, и так, умиротворенные, не говоря друг другу ни слова, они просидели некоторое время. Наконец Тиллим решил нарушить молчание, вспомнив о загадочном портрете:

— Кто это так здорово тебя нарисовал? Потрясающе похоже.

— Ты о портрете в прихожей? Это действительно шедевр, подлинник кисти Боровиковского, но изображена на нем, конечно же, не я, а женщина, которая давным-давно умерла. — При этих словах Авдотья улыбнулась чему-то, что было известно ей одной, и продолжила:

— Знаешь, я сейчас покажу тебе одну вещь, которая лучше меня расскажет об этой особе.

Авдотья подошла к громоздкому комоду красного дерева и, выдвинув глубокий ящик, извлекла на свет инкрустированную перламутром шкатулку, в которой оказался небольших размеров альбом в сафьяновом переплете с изящными золочеными застежками и овальной миниатюрой на фарфоре, изображавшей какие-то античные руины. Папалексиев вдохнул аромат галантной эпохи, ему даже почудились звуки клавесина. Авдотья, заметившая, каким любопытством загорелись глаза знакомого, произнесла:

— Это действительно замечательная вещь — дневник моей далекой родственницы, прапрапрабабки. У нас в семье из поколения в поколение передаются предания о ней, и вот этот дневник сохраняется как реликвия скоро уже два столетия. Если верить тому, что здесь написано и что в детстве мне рассказывала бабушка, а ей, в свою очередь, — ее мать, это была выдающаяся женщина, обладавшая всесторонними дарованиями, и к тому же настоящая героиня любовного романа. Ее, кстати, звали Авдотья, и в память о ней все женщины в нашем роду носили это имя. Так вот, Авдотья, жившая на рубеже веков, была актрисой. Знаешь, эти временные промежутки всегда отличаются пробуждением демонических сил. Помнишь, у Тютчева: