– Ты… – выдохнул Фока кровавым пузырем и стал оседать.

Прилетела вторая рука, снова попала в челюсть.

Фока попытался уцепиться за куртку Ганина, промахнулся и упал лицом в землю.

– В этом танке гибли ребята, Фока. Там мог быть мой дед. Или твой. Или Сереги со Степой. И ребята эти знали наверняка: если сейчас бросить танк – сбежать, дернуть, отдать его фрицам на распил – будет плохо. Всем будет плохо, Фока. Их женам, детям, внукам, правнукам. Будет плохо мне и тебе. А ты заладил, как тот черт: «Мое! Мое хочу забрать!»

Пальцы Фоки сжались, зарылись ногтями в землю. Под головой его расплывалось маленькое красное озерцо.

– У меня все. Если тебя это не устраивает, можешь валить! – Ганин поднял голову. – Я ко всем обращаюсь! Если есть что сказать, говорите! Или если вам что не нравится, собираем вещи и разбредаемся. Нету больше отряда!

– Не кипятись, Андрей, – Виктор Сергеевич поднялся со своего места. – Я с тобой.

Серега и Степан переглянулись. Серега осклабился:

– И что, Андрей? А если бы мы с тобой так встали, ты бы и меня по морде?

Ганин, выпрямившись, смотрел на него. Виктор Сергеевич подошел и встал рядом. Засунул пальцы за пряжку ремня. Там у него на ремне, знал Ганин, висел нож: небольшой, не длиннее ладони.

В костер будто подкинули дров. Он полыхнул, искры выпрыгнули и унеслись навстречу луне. Полной? Ганин на секунду повернул голову, чтобы посмотреть. «Полной, – с каким-то злым удовлетворением констатировал он. – В полную луну все беды. Люди превращаются черт-те во что».

На земле застонал Фока, сжал грязными пальцами лицо.

Ситуацию разрядил Степан. Шмякнув смачный подзатыльник брату, он прикрикнул:

– Слышь, воин. Утихни.

От шлепка Серега был вынужден опереться ладонью об землю, чтобы не загреметь мордой в костер. Вскочив, он боднул головой в Степу: «Че ты?» Впрочем, в восклицании этом не было злобы. Как собака, которую огрели за провинности, ластится к хозяину, так и Серега, получив леща, вскинулся по привычке, но пойти против старшего брата он не мог: в голосе и позе его очевидно было нежелание раздувать конфликт. В Серегиной деревенской семье иерархия блюлась строго: старшие били младших и никогда наоборот. Серега, будучи младшим, впитал этот закон с малолетства.

– Охолонись! – сказал Степан брату.

И Ганин удивился: из каких это глубин памяти Солодовников-старший выудил это подзабытое слово.

Несмотря на тревожный момент, Ганин не смог сдержаться и улыбнулся.

– Ты, Андрей, не обижайся на дурака, – извинился за брата Степан. – Он молодой, дурной. Всегда хочет хозяйством меряться. Забыл, что ли, Серега? – повернулся он к брату.

– Не забыл! – буркнул тот в ответ.

– Чего не забыл? – спросил Ганин.

– Да батя у нас, – Степан отмахнулся от дыма, – бывало, копал огород, а из-под лопаты лезло всякое: то ружьишко подденет, то сабельку какую, то каску. Ну, и мы с Сереней повадились. Дай, говорим, батя, мы сами будем копать. Ну а батя, конечно, завсегда. Копайте, говорит, наконец-то дожил, хоть посижу спокойно. И этот мой меньшой взял однажды да и выкопал коробку с орденами. И ладно б выкопал и принес: вот, мол, так и так, давайте решать, что делать. А ордена, знаешь, с тридцать седьмого года, советские. И видно, что тот, чья коробка была, чего только в этой жизни не перевидал. И сгинул здесь: может, в сорок первом, а может, позже, когда партизанил или когда наши обратно шли. А может, специально закопал коробку, когда фрицы его в плен брали. Короче, черт его разберет… Ну, и Сереня, малец (а был он в то время классе в четвертом, а я, значит, в восьмом), коробку эту прихоронил: никому про нее не сказал. А наутро в школе понес ее к пацанам на папиросы менять. И вот тогда-то директор его и словил. А потом выдал бате, как говорится, с поличным. Видел я от бати всякое, но в тот день переплюнул он сам себя. До утра драл Сереню. Положил его на колено и ремнем – раз! И два! И орал на него: «Ты, паскудина, чужую доблесть на папиросы пошел менять! Да я тебя, сукин ты сын! Я тебя!» Тут уж и мамка за Сереню вступилась, а на самого его страшно было смотреть. Не буду, кричит, батя, больше так никогда! А жопа – ну прямо огненный закат. Помнишь, что ли, Серень? – Степан подмигнул брату.

Тот расхохотался:

– А то! Могу зад показать. Там от батиной пряжки до сих пор след остался. Вот та-а-акой! – Серега показал кулак.

Рассмеялся и Ганин. Расслабился, вынул руки из-за ремня Виктор Сергеевич.

– Не в обиду, Андрюх, – Серега подошел и обнял Ганина, прижал его к себе. – Ты прав.

Ганин отстранил его от себя.

– Знаешь чего, Серег?

– Чего?

– Если б ты пошел дальше, я бы тебя вырубил.

Солодовников-младший фыркнул:

– Видел я. Все на роже твоей прочитал. Думал ты: «Щас, если подойдет, я его металлоискателем по башке тюкну». Так ведь?

Серега хлопнул Ганина по плечу:

– Ну, ничего, поборемся еще…

Они опять до утра пили. Подошел и присел на край бревна Фока. Лицо его раздулось и посинело. Фоке поднесли стакан, он опрокинул его, нахохлившись. Поднесли другой – после него Фока вытянул ноги и расслабился. Выпив третий, он уже хохотал вместе со всеми и все норовил перебить разговор и рассказать, как когда-то давно была у него любовница-цыганка и как подцепил он от нее первую в своей жизни дурную болезнь.

С первыми лучами солнца Ганин и Серега и впрямь пошли бороться. Пока остальные расстилали спальники, а то и падали на землю без чувств, лес оглашали их возгласы: «Ножку, ножку, свою, родимый, давай» – «Ну, я тя ща-а-а».

Перед приездом чиновников Ганин попросил:

– Ребзя! Давайте так: когда завтра сюда понаедут из райцентра, чтобы вы все были трезвые как стекло. Они и так держат нас за сущую сатану, так что пьяные рыла ни к чему – сдадим танк, тогда хоть трава не расти. Но пока дела не сдали, объявляю сухой закон.

«Завтра» вылилось в четырехдневное ожидание. Ганин и остальные столкнулись, вероятно, с обычной для таких случаев бюрократией. Сначала они и сами сомневались, кому из официальных лиц звонить. У братьев Солодовниковых был телефон Кузьмича, но, посовещавшись, все решили, что лютому главе района делать на поляне нечего. Стали искать номера кого-то еще. Интернет пропал так же неожиданно, как и появился накануне. Пришлось звонить в деревню братьям. Для этого долго ходили по поляне, поднимались на пригорки и уходили в лес: ловили связь. Она то пропадала, то появлялась, и когда дозвонились до деревни, стало не легче.

На родине Солодовниковых люди продолжали жить в избах с удобствами на улице. Домашний телефон не проводили. Мобильный деревенские считали изобретением буржуев, чтобы сильнее втянуть в долги простой народ. Когда в один прекрасный день Серега и Степан приобрели по новенькому мобильному аппарату, на них стали посматривать косо. А вскоре выяснилось, что аппараты все равно бесполезны: сигналы с ближайших вышек в деревню не доходили, и все, что братья могли сделать со своими телефонами, это повесить их гордо на пояс, раздражая земляков.