Он сломал пластиковую крышку медальона и раскатал на пальцах желтый бумажный листок. «Ганин Павел Сергеевич, – написано было на нем. – Год рождения 1916. Рядовой».

– Вот и свиделись, значит, дед.

Некоторое время он раздумывал, стоя над могилой, а затем отпустил листок с пальцев, и тот, паря в жарком воздухе словно перышко, опустился в яму.

Все было кончено на закате. Ганин бросил лопату, уселся в траву, закурил. Вытащил из штанин телефон, глянул, увидел отличную связь, набрал Гале – даже не надеясь, что она ответит.

Но телефон неожиданно произнес «але» Галиным голосом.

– Я приеду к тебе, – сказал Ганин. – Где бы ты ни была.

– Пошел к черту!

– Приеду, – повторил он. – Зуб даю.

Трубку бросили.

Ухмыльнувшись, он взял еще сигарету и скурил ее, как и предыдущую, до пальцев – фильтры у сигарет, он, набравшись в полях неведомых привычек, отрывал.

Кончался август.

Природа – излившая семя, сожженная злым солнцем – молила о пощаде. Стрекотали невидимые цикады, отпевая свои последние дни. Потянул ветер, и с запада в небо вошли тяжелые свинцовые тучи – первые за много дней.

Телефон зазвонил снова, и Ганин уж было подумал, что это Галя звонит сказать еще раз, как она его ненавидит. Номер был московский, домашний номер Марины.

– Андрей, – сказала Марина. Ганин слышал, как она тяжело дышит, как шмыгает носом, как мучительно подбирает слова. – Варя пришла в себя. Открыла глаза. Пошевелила рукой. Спросила: «Где папа?» – трубка разорвалась рыданиями, и он уже не мог понять – его это слезы, или Марины, или их слезы вместе, переплетенные нитями телефонных сетей. – Врачи говорят, прогноз самый благоприятный.

На землю упала первая капля дождя, потом вторая, а потом небо разверзлось – и вся вода, что копилась в нем многие месяцы, низринулась на землю. Дождь лил, и лил, и лил, пока земля не напилась. И после, утолив ее жажду, он продолжал лить еще и еще.