Мистер Тауб начал урок с обсуждения темы судьбы в «Ромео и Джульетте» — эту пьесу класс только что закончил читать. Ученики, взрослые и юные, родившиеся как в Америке, так и за ее пределами, высказывали свои соображения, и Лаван нервничал, поджидая повод вступить в разговор. Обычно он активно участвовал в таких обсуждениях, но сегодня решил не выступать, а подыскать зацепку, которая позволила бы подвести разговор к письму, — и сосредоточиться на этом. Мисс Московиц отвечала еще лучше обычного. Она анализировала сюжет во всех деталях с такой впечатляющей ясностью, что класс слушал ее, затаив дыхание. По мере того как урок близился к концу, Лаван все нетерпеливее ерзал на стуле. Понимал: если не прочтет письмо, потом он себе этого не простит, особенно если учесть, что он и в обсуждении не участвовал. Мистер Тауб задал другую тему: «Виноваты ли влюбленные в своей трагической гибели?»

И снова мисс Московиц вскинула руку. Преподаватель оглядел комнату, но больше никто руки не поднял, и он кивнул ей.

— Их страстная любовь — вот причина трагедии. — Мисс Московиц встала, но Лаван, не дав ей закончить, замахал рукой.

— Мистер Гольдман, — сказал преподаватель, — сегодня мы вас еще не слышали. Ну как, мисс Московиц, разрешим ему продолжить?

— С превеликим удовольствием. — Она села.

Лаван встал, отвесил поклон мисс Московиц. Старался никак не выдать себя, но его била дрожь — так он волновался. Он вышел в проход, сунул правую руку в карман брюк, прочистил горло.

— Для такой молодой женщины, какой является мисс Московиц, она дала похвально четкие и прозорливые ответы. Некогда один поэт сформулировал так: «Страсть двигает сюжет»[14], и мисс Московиц поняла, что эта цитата применима и к нашей пьесе. Молодые влюбленные, Ромео и Джульетта, оба были настолько переполнены и так выведены из душевного равновесия юным влечением друг к другу, что не могли различить или ясно представить, какие проблемы перед ними встанут. Однако вышесказанное применимо не только к шекспировским влюбленным, но и ко всем людям в частности. Когда мужчина молод, он захвачен влечением и страстью к женщине, из чего безусловно и самоочевидно следует, что он не учитывает подлинные свойства своей жены, не думает: соответствует ли она ему не только телесно, но и духовно. Такое несовпадение в большом количестве случаев приводит к трагедии, а в наше время — к разводу. На эту тему мне хотелось бы процитировать мои соображения, сегодня они опубликованы в газете «Бруклин игл».

Лаван сделал паузу и посмотрел на преподавателя.

— Прошу вас, — сказал мистер Тауб.

Класс зажужжал — всем было интересно.

Когда Лаван вынимал газету из портфеля, у него тряслись руки, Он снова прочистил горло.

Редактору «Бруклин игл»

Я хотел привлечь Ваше внимание к факту наличия множества важных тем, которым мы не уделяем должного внимания из-за войны. Я не предполагаю и не намерен принизить значение войны, я намерен всего лишь изложить некоторые соображения по вопросу развода.

Судя по этой проблеме, штат Нью-Йорк отброшен в Средние века. Не один человек незапятнанной репутации имеет в душе мрак трагедии, потому что он не может позволить, чтобы его репутация была замарана или запачкана. Я имею в виду прелюбодеяние, которое за исключением оставления, для которого требуется много времени, является единственным реальным путем к разводу в этом штате. Когда же мы наконец станем достаточно просвещенными, чтобы понять, что несовместимость «к презрению ведет»[15]и что такое положение дел развращает душу, также, как прелюбодеяние развращает тело?

В силу этого неизбежно следует вывод: мы должны иметь закон, предоставляющий развод по причине несовместимости. Я считаю, что это Quod Erat Demonstrandum[16].

Лаван Гольдман.

Бруклин, 28 января 1942.

Лаван опустил газету и в наступившей тишине сказал:

— Нет необходимости объяснять тем, кто посещает наш класс, что значит эта латинская цитата: ведь они осваивают геометрию первой или второй ступени.

На класс его письмо произвело сильное впечатление. Когда Лаван сел, раздались аплодисменты. И хотя ноги у него подкашивались, он был наверху блаженства — упивался своим торжеством.

— Благодарю вас, мистер Гольдман, — сказал мистер Тауб. — Меня радует, что вы не оставляете своих литературных притязаний, и я хотел бы обратить внимание класса на наличие экспозиции, кульминации и развязки в сочинении, вернее сказать, письме мистера Гольдмана. Даже не видя газеты, я могу предположить, что прочитанное мистером Гольдманом письмо разбито на три абзаца. Не так ли, мистер Гольдман?

— Именно так! — сказал Лаван. — Приглашаю всех удостовериться своими глазами.

Мисс Московиц вскинула руку. Преподаватель кивнул.

— За всех говорить не буду, но лично для меня — большая честь учиться в одном классе с человеком такого жизненного опыта и такого литературного таланта, как мистер Гольдман. Я считаю, что суть письма определенно очень замечательная.

Класс зааплодировал, она села. Зазвенел звонок, занятиям пришел конец.

* * *

Лаван нагнал мисс Московиц в коридоре, пошел вместе с ней вниз.

— Звонок помешал мне высказать, что мое отношение к вам тождественно вашему отношению ко мне, — сказал он.

— Благодарю вас. — Мисс Московиц просияла. — Значит, мы отвечаем друг другу взаимностью.

— Без сомнения, — сказал Лаван; они еще спускались по лестнице. На душе у него было радостно.

Ученики, высыпав на улицу, растекались в разные стороны, но Лавану не хотелось идти домой. Его грело воспоминание о триумфе, ему хотелось поговорить. Он приподнял шляпу и сказал:

— Мисс Московиц, я уже на возрасте, а вы молодая женщина, и я отдаю себе в этом отчет, но душа моя молода, вследствие чего мне хотелось бы продолжить наш разговор. Не согласились бы вы пойти совместно со мной в кафе, и мы могли бы там пить кофе?

— Охотно, — сказала мисс Московиц, — и не такая уж я молодая. Вдобавок я легче устанавливаю отношения с более зрелыми мужчинами.

Лаван, весьма польщенный, взял ее под руку и повел к кафе на углу. Он сходил за кофе и пирожными, мисс Московиц тем временем разложила приборы и бумажные салфетки.

Пока они пили кофе, Лавану казалось, что он помолодел лет на двадцать, у него точно груз с плеч свалился, прошлое представлялось чем-то вроде грязного белья, которое он скинул с себя. Зрение его обострилось, он видел все очень четко. Поглядывая на мисс Московиц, он с удовольствием отмечал, до чего же она хорошенькая и как приятно на нее смотреть. В нем бурлили, рвались наружу слова: