Маша делает шаг в мою сторону, а руки прячет за спиной. Всего один шаг, а я готов выть от того, как это всё неправильно. Вообще всё неправильно.

– Что… что это? – дёргает подбородком, и я понимаю, о чём она спрашивает.

– Привет из прошлого, – усмехаюсь, а все шрамы под её взглядом начинает жечь огнём.

Долбанные фантомные боли, которые снова напомнили о себе, и я сглатываю комок тошноты, а липкая испарина покрывает кожу на спине.

– Тебе страшно? Противно? – выпытываю, удерживая наш зрительный контакт, и сам не замечаю, как оказываюсь рядом с Машей. – Признайся, что такой урод ничего, кроме блевотных позывов вызвать не может.

Маша поднимает на меня взгляд и щурится, что-то разглядывая на дне моих глаз. Она о чём-то размышляет, а я и рад бы прервать эту муку, но не выходит.

– Тебе рассказали, что сделали со мной? Хвастались? Ты довольна, надеюсь. Этого хотела? Столько долбанных лет пытался узнать ответ на всего один вопрос: зачем ты это сделала? Ну не хотела ты со мной уезжать, ну и не ехала бы. Какого хрена вот это всё было делать?

Я выплёвываю слова, как отравленные дротики, выплёскиваю на Бабочку всё накопившееся. Она лишь хмурится и снова принимается рассматривать мои шрамы, а они прямо перед её носом. Уродливые рубцы от ожогов, а на спине ещё и полосы – последствия ударов плетью. Их так много, что моё тело больше напоминает жёваный старый сапог. Уцелели лишь руки, шея и лицо, и это позволяет мне мимикрировать под нормального. Хоть иногда.

– Кто мне должен был рассказать? Я совсем тебя не понимаю. Клим, тебе нужна помощь, ты говоришь странные вещи, в которых не могу разобраться. Я устала, правда.

Её голос понижается до шёпота, а я шумно втягиваю носом воздух. Перед глазами всё плывёт, а в ушах звучат отголоски её слов, сказанных на лестнице, – слов, которым я хотел бы не верить, но что-то не складывается. Такое нельзя придумать – Бабочка никогда не была фантазёркой, и вряд ли за столько лет стала. Тогда что? Что это за сраное сообщение, которое она помнит до сих пор наизусть?

После нашего с Машей разговора мне показалось, что мой мир взорвался, оплыл грязно-серым сальным воском, и миллионы вопросов разрывали меня на части. Наверное, в тот момент я действительно готов был кого-то убить. В итоге не смог сдержаться: выбежал из дома, схватил ружьё. Стрелял и стрелял по фотографии Нечаева, но легче не становилось. Я сгорал в каком-то внутреннем огне, и сорвал с себя футболку, надеясь, что стылый мартовский ветер остудит кожу. Не помогло.

– Посмотри назад, Бабочка, – говорю и, схватив её пальцами за плечи, разворачиваю лицом к дальней стене – той, куда я повесил фотографию Нечаева. – Смотри, только внимательно смотри. А потом мы поговорим.

Маша.

– Смотри, только внимательно смотри. А потом мы поговорим.

Ледяные пальцы ещё сильнее сжимают мои плечи, но я совсем не чувствую боли. Я смотрю на стену впереди, пытаясь понять, что же там должно меня заинтересовать. Но первые мгновения вижу лишь дерево обшивки и чью-то фотографию, «украшенную» десятками дырочек – следов от выстрелов.

– Узнаёшь? – раздаётся у самого уха, а я встряхиваю головой.

– Это…? – У меня не хватает слов, чтобы описать всё это, а Клим за спиной тяжело дышит, обжигая дыханием.

– Ты же не слепая, – хмыкает, а у меня одно желание: пусть он молчит, пусть ничего не говорит. Ведь, если что-то не озвучивать, оно так и останется лишь точкой на кривой вероятностей. Но Клим не умеет читать мысли. – Это Нечаев. Правда, чуть-чуть ему фейс подпортил, но так он симпатичнее, мне кажется.

– Папа? – зачем-то спрашиваю и вырываюсь из хватки Клима.

Странно, но он отпускает. Даёт шанс подойти ближе и самой во всём убедиться. И я иду, пусть ноги совсем не слушаются, а когда до стены остаётся не больше шага, протягиваю руку, а пальцы дрожат так сильно, что приходится сжать их крепко в кулак.

– Это ведь папа, – повторяю уже без вопросительных интонаций и провожу побелевшими костяшками по испещрённому дырками лицу отца. – Зачем ты в него стреляешь?

Мой голос срывается, а в каждом звуке прячется истерика, которая вот-вот прорвётся наружу.

– Всего лишь в его фотографию, – говорит Клим и сплёвывает на землю. – Хотя с бо́льшим удовольствием в него самого.

Оборачиваюсь к нему, а холод пробирается сквозь шерстяную ткань свитера, и зубы начинают стучать. Но я держусь, потому что должна понять, что здесь на самом деле происходит.

– Что он сделал тебе, что ты так его ненавидишь? – задаю вопрос, на который больше всего на свете боюсь узнать ответ.

Потому что шестерёнки в моей голове крутятся, не переставая, а пазл почти сложился в общую картину. Только видеть её невыносимо: она разукрашена грязными оттенками, а края её уродливо топорщатся.

Клим расставляет руки, точно крылья, и снова крутится вокруг своей оси.

– Ты спрашивала, что со мной произошло. Твой отец со мной произошёл, – говорит, вбивая каждое слово в моё сознание. – Вот это он со мной сделал. Руками своих архаровцев. Сам-то мараться не стал.

– Нет-нет, это неправда. Я не понимаю… зачем? Он не мог, папа не мог!

Я сама не понимаю, что кричу надрывно, и голос срывается в конце каждой фразы.

– В ту ночь, когда тебе пришло сообщение, в нашем сарае люди твоего отца делали из меня урода. Ржали и измывались, измывались и ржали. По приказу твоего отца.

Бабах! В голове пульсирует боль, и я закрываюсь руками от его слов, а они уже осели во мне мутным осадком.

– Я не верю тебе, слышишь? Ты сумасшедший! Ты всё это придумал, папа… он… он…

Клим оказывается рядом, а я уже захожусь в истерике. Порывы ледяного ветра ударяют в лицо, превращая слёзы в обжигающие капли кислоты. Клим сжимает меня в объятиях, я рвусь на волю, бью его в грудь, лягаюсь. Это немыслимо, такого просто не может быть, я не верю ни единому слову.

Хватка у Клима стальная, а я совсем ослабела за эти сутки, и мой мучитель подхватывает меня вверх, точно я пушинка, и тащит куда-то.

– Ты сумасшедший, – всхлипываю, молотя кулаками куда попало. – Ты придумал это всё. Отец не мог.

Я повторяю это всё снова и снова, словно где-то в моей голове взорвалась на кусочки микросхема, и теперь меня заело. Отгораживаюсь от его слов толстой стеной, вырываюсь, но Клим продолжает меня куда-то нести, словно я какая-то, бессловесная кукла.

Не понимаю, как мы оказались в доме, а Клим садится на диван, не выпуская меня из объятий. Он прячет меня на своей груди, сжимая в сильных руках, а я кричу что-то вовсе дикое. Но щека трётся о рубцы и шрамы – шершавые, грубые, – и это ощущение не даёт сорваться в безумие, держит меня на плаву.

– Блядь, воды! Кто-нибудь, срочно! – кричит Клим, а я, громко икая, пытаюсь доказать, что он ошибается. Но, похоже, доказываю только самой себе. – Бабочка… чёрт. Ты слышишь меня? Видишь? Чёрт…