Одна из глубоких, трагических несообразностей нашей человеческой жизни — то, что человечество нуждается в писателях и даже любит их и ценит, и зачастую чрезмерно высоко ценит, но при всем том не осмеливается понять их, не следует их призывам, не принимает всерьез их дело. Если бы у человечества не было писателей, игра жизни утратила бы самую чудесную свою прелесть. Но если бы человечество понимало своих писателей, принимало их всерьез и следовало за ними, оно бы погибло, лишившись балласта. Много нужно скованности, серьезности, поверхностного идеализма, морали и вдобавок глупости, чтобы поддерживать существование человечества сегодня и обеспечить его в будущем. Поэтому писатели, в том числе известные и любимые, должны оставаться непризнанными, поэтому опять и опять некий новый Штифтер должен лишать себя жизни, а новый Гельдерлин терять рассудок.

Многие писатели — на самом деле не писатели. У многих других лишь капля того, что есть писатель, лишь мизерная доля капли. Но все они, и те, кого человечество удостоило славы, и те, кого обрекло на голодную смерть, не признаны и должны быть непризнанными.

1926

В наше время писатель, чистейший тип одухотворенного человека, загнан в своего рода безвоздушное пространство где-то между миром машин и миром интеллектуальной деятельности и обречен задохнуться. Ведь писатель представляет и отстаивает именно те силы и те потребности человека, которым наша эпоха фанатично объявила войну.

Винить за это эпоху было бы глупо. Наши времена не хуже и не лучше любых других. Рай для тех, кто способен разделять идеалы и цели своего времени, ад — для восстающего против них. Следовательно, для нас, писателей, наша эпоха — ад. Если писатель хочет сохранить верность своим истокам и призванию, ему нельзя присоединиться ни к опьяненным успехом завоевателям, покоряющим жизнь с помощью промышленности и организации, ни к гуманитариям, подчинившим духовность рационализму, что мы сегодня наблюдаем в наших университетах. Единственная задача писателя — быть слугой, защитником и рыцарем души, и потому сегодня, то есть в данный миг мировой истории, он обречен на одиночество и страдание, выдержать которое не каждому под силу. В Европе сегодня совсем мало писателей, и ни об одном из них нельзя сказать, что он лишен черт трагизма и даже донкихотства. Зато Европа буквально кишит «писателями», которых так любят читающие бюргеры и которые своим талантом и вкусом служат непрерывному восхвалению идеалов и целей, стоящих на повестке дня бюргера: нынче это война, завтра — пацифизм, и т. д.

Но среди тех, кого действительно можно назвать писателем, есть художники, которые молча гибнут в безвоздушном пространстве земного ада или принимают страдание, исповедают его, покоряются судьбе и не протестуют, если видят, что корона, которой венчали поэтов в другие эпохи, стала сегодня терновым венцом. Им, этим писателям, принадлежит моя любовь, их я почитаю и люблю, их братом хотел бы стать. Мы страдаем, но не намерены протестовать или браниться. Мы задыхаемся в мире машин и варварского скудоумия, где нас окружает воздух, непригодный для нашего дыхания, но не пытаемся вырваться и бежать прочь, удушье и страдание мы принимаем как наш удел в общей судьбе мира, нашу миссию и наше испытание. Мы не верим ни в один идеал нашей эпохи, ни в генеральский, ни в большевистский, ни в профессорский, ни в идеал фабрикантов. Но мы верим, что человек бессмертен и что образ человеческий восстановится после всех искажений и из любого ада выйдет очистившимся. Обнажая перед читателями свои страдания и сны, мы не пытаемся ни объяснять, ни поучать, ни улучшать современность, мы снова и снова стараемся открыть ей мир образов, мир души. Эти сны, порой страшные, жестокие сны, эти образы, порой ужасные, пугающие образы, мы не вправе приукрашивать, и мы не вправе лгать, о чем-то умалчивая. Этим достаточно усердно занимаются «писатели» бюргеров. Мы не молчим о том, что душа человеческая в опасности, что она на краю бездны. Но мы не вправе молчать и о том, что мы верим в ее бессмертие.

1929

О ХОРОШИХ И ПЛОХИХ КРИТИКАХ

Одаренный человек, родившийся для своего призвания, — явление отрадное и редкое, таковы прирожденный садовник, прирожденный врач, прирожденный педагог. Еще большая редкость — прирожденный поэт. Он, быть может, кажется недостойным своего дарования, он, быть может, довольствуется своим даром, не воспитывая в себе верности, мужества, терпения, усердия, которые только лишь и дают таланту возможность творить, но всегда он чарует, оставаясь баловнем природы, всегда обладает дарами, которых не заменят ни усердие, ни истовые труды, ни доброта мыслей.

Однако еще большая редкость, нежели прирожденный поэт, — прирожденный критик, то есть критик, который не из усердия или учености, не от прилежания и трудолюбия и не из партийной пристрастности, тщеславия или злобы воспринял первые побуждения к своим критическим трудам, а высшей милостью — благодаря природной остроте ума, природной способности мыслить аналитически, относиться к культуре серьезно и ответственно. Этот критик милостью божьей всегда, наверное, обладает и какими-то личными свойствами, которые служат к украшению его дарования или, напротив, не красят его, он может быть добродушным или злым, тщеславным или скромным, рубящим сплеча или уживчивым, он может пестовать свой талант или пустить его на ветер, но он всегда превосходит критика, который только прилежен, только образован, — ибо ему дарована благодать творчества. История литературы, особенно немецкой, показывает, что прирожденные поэты являлись в мир чаще, чем прирожденные критики. Если вспомнить одну лишь эпоху от молодого Гете до Мерике и Готфрида Келлера, можно назвать десятки имен, и все это истинные поэты. Меж тем период от Лессинга до Вильгельма Гумбольдта уже менее богат значительными именами.

Но если народ может обойтись без поэтов, что, по трезвом размышлении, очевидно, раз поэт представляет собою исключительный или редкий случай, то развитие прессы привело к тому, что критика стала устойчивым институтом, профессией, неотъемлемым фактором общественной жизни. Есть ли спрос на поэтические сочинения, потребность в поэзии, нет ли — потребность в критике существует, так как общество нуждается в институтах, способных взять на себя интеллектуальное осмысление явлений текущего времени. Мы рассмеялись бы, вообразив себе поэтические конторы и поэтические ведомства, однако мы ничуть не удивляемся и считаем правильным то, что в прессе трудятся многие сотни критиков, получающих плату за свой труд. Возражать тут не приходится. Но настоящий, прирожденный критик — большая редкость; приемы критики становятся более изощренными, ремесло совершенствуется, а приумножения настоящих дарований не видно, и мы замечаем, что сотни и сотни критиков на жалованьи, всю жизнь занимающихся своим трудом, до некоторой степени изучили его приемы, но глубочайший его смысл не постигли. Точно так же мы видим сотни врачей или коммерсантов, которые не имеют внутреннего призвания и своей профессией, худо-бедно освоенной, занимаются лишь по шаблону.

Не знаю, является ли такое положение дел вредным для всего народа. Для народа непритязательного в отношении литературы, каким следует считать немцев (у них на десять тысяч человек не найдется одного, по-настоящему владеющего своим родным языком в его устной или письменной форме; министром и университетским профессором у немцев может стать человек, не умеющий говорить грамотно), — для такого народа, вероятно, не имеет значения и то, что среди критиков существует пролетариат, так же как существует пролетариат среди врачей и учителей.