Поступающие подобным образом авторы — и в самом деле имеют профессию писателя, они и в самом деле занимаются ремеслом. Они не гонятся за наживой, у них есть тайные значки писательского цеха или настоящих цеховых писателей, это «бесценные перья».

«Бесценные перья» — изобретение редактора, к сожалению, пожелавшего остаться неизвестным; это он несколько десятков лет тому назад заявил, мол, так называемый «личный элемент» опасен, мол, это «злокачественная опухоль журналистики». На место личности он поставил «имя», а всякому годному в дело «имени» пожаловал титул «бесценное перо» и, всемерно щадя авторское тщеславие, все заказные работы научился навязывать «бесценным перьям». Эта метода сегодня в ходу во всех газетных отделах культурной жизни — тех, конечно, где культ всего, что не отмечено печатью личного, не принял более благородную форму — полной анонимности.

И вот поэтому, например, сочинитель удачного романа может нежданно-негаданно получить такую телеграмму из редакции знаменитой на весь мир газеты: «Пришлите срочно что-нибудь простенькое, набросанное вашим бесценным пером, о перспективах развития авиационной техники. Гонорар по высшей ставке гарантирую». Дело в том, что всякого мало-мальски известного автора редактор ценит только в качестве «имени» и строит расчет: читателям хочется интересных и актуальных заголовков, а еще им приятно видеть известные имена, ну что ж, скомбинируем то и другое! И совершенно безразлично, что будет написано в заказанной статье: если автор — бесценное перо, то его болтовню о творчестве Герхарда Гауптмана вполне можно предварить декоративным пассажем о Цеппелине. Есть перья абсолютно бесценные, которым недурно живется за счет подобной надувательской практики.

Примерно таковы требования прессы к свободным писателям. Сюда же относятся и «опросы», в которых профессора высказываются о театре, актеры о политике, поэты об экономической жизни страны, гинекологи об охране памятников старины, — мы словно попадаем на костюмированный бал. В общем-то безобидная и приятная практика, никто не относится к ней серьезно, и она никому не причиняет большого вреда. Хуже те требования прессы, в основе которых лежит расчет на тщеславие литераторов и зависимость их от рекламы, под девизом: «Manus manum lavat»[3]. К этой недостойной возне я отношу также публикацию в журналах и воскресных выпусках газет коротких, украшенных портретом рекламных заметок и автобиографий.

Писатель постепенно учится судить о своем мастерстве по этим предложениям и публикациям и, если он почему-либо в данный момент не занимается настоящей работой, то, конечно, может наполнить пустые дни этой, в сущности, никому не нужной перепиской. А затем начинают приходить уже совсем неожиданные частные письма, с каждым годом их все больше, и характер их меняется. О прошениях ничего не скажу — их получают все. А вот немало удивило меня, когда некий вышедший из тюрьмы человек, имевший в целом тридцать пять судимостей, предложил мне приобрести у него за единовременное вознаграждение в размере тысячи марок его рассказ о собственной жизни и право на любое литературное использование этой биографии. Не радует и то, что каждая маленькая библиотека и некоторые бедные студенты полагают, будто автор всегда рад пачками дарить им свои книги. Странно, далее, что все союзы и объединения Германии свой ежегодный, а все muli[4]Германии — свой выпускной праздник непременно желают украсить выступлениями немецких писателей. По сравнению с этим, просьбы собирателей автографов — пустяки, даже если вам поневоле приходится отвечать на них, так как к просьбе прилагается почтовая марка для ответа.

Однако даже все на свете издатели, редакции, союзы, абитуриенты, восторженные девицы отнимают у писателя меньше времени, чем его коллеги, начиная с шестнадцатилетнего школьника, который присылает сотни криво-косо написанных стихотворений с просьбой дать им подробнейший разбор и оценку, до набившего руку на своем деле старика-литератора, который чрезвычайно учтиво просит вас дать благоприятный отзыв о его новой книге и при этом прозрачно намекает, дескать, откажетесь вы или согласитесь, он при любом исходе в долгу не останется. Что касается издателей и газетчиков, попрошаек и простаков — к ним можно относиться спокойно и с юмором. Но бессовестное делячество и своекорыстная назойливость никому не нужных самозваных писателей, как правило, не вызывают ничего, кроме отвращения и досады. Чрезмерно учтивый юнец, который сегодня присылает тебе свои стихи и напыщенное льстивое письмо, полное заверений, мол, он внимательно прислушается к твоим оценкам и последует советам, возможно, завтра на твое письмо, тщательно продуманное, приветливое, но отклоняющее его просьбу, ответит злобной клеветой в местном еженедельнике. Я и раньше был хорошо знаком, и сегодня дружу со многими писателями, которых высоко ценю, и каждый из нас все это знает, и ни один никогда не сделал и шага по этому пути попрошаек и вымогателей. Так что можно, наверное, заключить тем, что ценность этой неистребимой породы льстецов и попрошаек, набивающихся нам в коллеги, низка, и, думаю, ни одного честного человека и ни одного гения мы не обидим, если все эти ежедневно поступающие назойливые письма, не читая, будем попросту бросать в корзину, куда отправляются и не связанные с литературой прошения, и рекламные объявления.

А под конец, завершая круг, видишь, что занятие, вроде бы похожее на профессию и работу, оборачивается, если писатель за него берется, сплошными глупостями и никчемным бумагомаранием, а его настоящую работу нельзя, вопреки всем противоположным мнениям, как-либо регламентировать и сделать профессией. Наша профессия — это пребывание в тишине, с широко открытыми глазами, в ожидании нашего доброго часа; когда же он настает, наша работа, пусть даже она доводит до изнеможения бессонными ночами, драгоценна и перестает быть «работой».

1926

Ответ на опрос

Не взыщите, если на ваш вопрос о непризнанном писателе я не дам прямого ответа. Целый час я усердно пытался кого-нибудь припомнить, но память у меня неважная, и ни одно имя в голову не пришло. Когда же я обратился к литературе прошлого и стал мысленно перебирать авторов, которые в свое время были непризнанными — Жан Поль, Брентано, Арним и некоторые другие, — то вдруг заметил, что, кроме непризнанных, никаких писателей вообще нет. Писатель и сам-то по себе — явление сомнительное, в человеческой толпе, видимо, именно ему предназначено быть непризнанным, и, должно быть, в этом состоит его подлинная, главная миссия. Конечно, не всегда это воплощается в грубой форме, как в «жестоких» уличных балладах, где всеми покинутый писатель или поэт умирает от голода в холодной каморке на чердаке; и столь же редко мы встречаемся с не менее популярной формой — сумасшествием. Есть писатели, чья непризнанность состоит в том, что их никто не читает, сегодня это все великие немцы. Другим выпал иной жребий — книги переживают десятки и сотни переизданий, но их авторы все же остаются непризнанными. Потому что не может быть истинного признания, настоящего понимания писателя нормальными людьми, оно выдумано литературоведами. Писатель всегда, сознает сам он это или нет, является метафизиком, и никогда — сознает сам он это или нет — не имеет дела с «реальностью»; его миссия, его сущность состоит в том, что он познает человека со всей его случайностью и изменчивостью, ставит на место реальности, на место случайного человечества свою мечту о человечестве, свое вещее знание о предназначении человека. Так творил Данте, так творил Гете, так творил Гельдерлин, так творит всякий писатель и поэт, хочет он того или не хочет, сознает это или нет. Если писатель осознает сущность своего труда, то есть утрачивает наивность, у него есть только две возможности разрешения этой ненадежной ситуации — трагический конец, разрыв со всем человечеством, либо спасение в юморе. Все великие писатели выбрали один из этих путей, третьего не дано.