Но Ани не было. И тогда я расплакалась оттого, что не увидела ее. Мир в одно мгновение рухнул. Мы не попрощались, я ничего Ане не объяснила. Не сказала ей, что больше не злюсь. Как они могли так с нами поступить?! Эти взрослые!

– Аняяяя, – тихонько завыла я, – Аняяяя мояяя!

Меня увели «с холода». Новая незнакомая женщина взяла за запястье, открыла незнакомую дверь. В лицо пахнуло теплом и запахами чужой столовой. Меня провели лабиринтами незнакомых лестниц, помогли раздеться. Потом еще куда-то повели, усадили на незнакомый диван. А я плакала-плакала-плакала. Горько и безнадежно.

Мимо ходили чужие женщины и незнакомые дети. Они смотрели на меня с любопытством. Некоторые мальчишки прибегали в холл специально, оглядывали меня с головы до ног и тут же убегали – рассказывать остальным. Я чувствовала себя зверушкой, на которую все хотят посмотреть.

– Новенькая? – шептались у меня за спиной.

– Ага! – отвечали осведомленные.

Через час меня не смогли поднять с дивана, чтобы умыть. Через два я также сидела в прежней позе. Через три отказалась идти в столовую. Я плакала и плакала, как будто мир рухнул. Я не жалела о прежней жизни, нет. О чем там было жалеть, кроме страха и боли? Но я тосковала по Ане так, словно потеряла саму себя. Это была самая сильная, самая страшная боль. У меня не находилось сил сопротивляться. И я утонула в ней…

Через много лет, когда мне исполнилось двенадцать и я окончила шестой класс, в очередном летнем лагере – к тому времени объехала их с десяток – я вдруг совершенно случайно встретила Аню. Увидела, мгновенно ее узнала и со всех ног бросилась к ней.

– Аня, Аня, привет! – Я задыхалась от счастья.

Лицо ее по-прежнему выглядело опухшим, значит, все еще продолжаются операции. Бедная Аня! Что же все-таки с ней было тогда? Теперь-то я уже знала, что не существует никакой бабы-яги, никто не обкусал Ане лицо за то, что она не слушалась. Я добежала, хотела ее обнять, но она остановила меня холодным взглядом.

– Ты кто? – Аня смотрела без тени узнавания.

– Я была с тобой в доме ребенка, – подозрение в ее тоне притушило мою радость, – ты меня помнишь?

– Нет, – отрезала она.

– Как?! Мы даже спали с тобой на одной двухъярусной кровати.

– И что из того? – Она безразлично пожала плечами. – Я тебя не помню.

– Хорошо, – я отступила на шаг, – ладно. Пока.

Аня пошла дальше по своим делам, а я смотрела ей вслед и, как в день разлуки, надеялась, что все это не всерьез. Что она еще вспомнит меня, мы обязательно подружимся снова! Просто машина поехала не той дорогой.

В день, когда меня перевели в детский дом, я проплакала до тихого часа. А потом сменилась воспитательница. Утром работала высокая брюнетка, «мама Оля». Я слышала, что к ней именно так обращаются дети. «Мама» – это как воспитатель? Я не знала. Для меня даже имена людей вокруг были чем-то новым, и я стала сквозь слезы прислушиваться к тому, что происходит в группе. Дети разговаривали, иногда очень громко. Но ни одного из них не наказали за шум ремнем или скакалкой. Даже на корточки не посадили. Воспитательницы были спокойными, не кричали, но дети все равно почему-то их слушались. После обеда группу уложили спать, «мама Оля» сменилась на «маму Таню». Эта, наоборот, была низенькой, даже приземистой.

– Соня. – Мама Таня присела рядом со мной на диван.

Я на всякий случай отодвинулась от нее подальше и вжалась спиной в жесткий подлокотник.

– Сонечка, – сказала она еще раз ласково, – тебя же так зовут?

Я ничего не ответила – не знала, что ей сказать. Как меня зовут? Никто раньше не называл меня по имени, я была «Все-встали», «Все-вышли», «Все-сели». Воспитателям в доме ребенка этого было достаточно. Я сидела с мокрыми от слез глазами и с удивлением смотрела на новую женщину. Она сидела рядом и – первый раз в жизни – разговаривала только со мной.

– Соня, – повторила она терпеливо, – Сонечка. Очень красивое имя.

Я увидела в ее глазах что-то, чего не могла назвать. Только спустя многие годы поняла, что это сочувствие, – наверное, я была далеко не первым ребенком без имени, которого привезли в дошкольное отделение детского дома из ТОГО дома ребенка. И воспитатели здесь кое-что про ту нашу жизнь понимали.

– Тебе нравится твое имя?

– Нет, – неожиданно для себя я заговорила, но тут же в ужасе замолчала. Что теперь будет?!

– Ничего страшного, – мама Таня вместо того, чтобы наказать меня за наглость, широко улыбнулась: удивительно, но она не злилась на меня, – ты привыкнешь. А теперь, Сонечка, пойдем с тобой по инстанциям.

Я доверчиво кивнула ей и первый раз за весь день встала с дивана.

– Так, давай-ка сначала заглянем в туалет, – вовремя догадалась мама Таня.

Мы прошли через красивую игровую комнату, заполненную игрушками, и оказались в просторном помещении с раковинами, ванной и даже двумя кабинками. Я удивилась, увидев эти странные отдельные домики внутри ванной комнаты. Для чего они? Стены санузла были отделаны сверкающим белым кафелем и отражали кусочек синего неба, которое в тот день неподвижно стояло в окне. Это было красиво.

– Ну, давай, – подбодрила она меня.

Я не увидела привычного ряда железных горшков и посмотрела на воспитательницу вопросительно.

– Заходи сюда, – она распахнула дверцу одной из кабинок, – это унитаз. Он маленький, как раз тебе по росту.

Я вошла в фанерный домик, и дверца за мной закрылась. Первый раз в жизни я оказалась одна, наедине с собой, в момент, когда мне потребовалось справить нужду. Это было здорово! Сосед не упирался в мои ноги своими коленками, чужие запахи не били в нос, я не ждала в напряжении, что кто-то вдруг начнет скакать на меня на своем горшке. И вообще, так, одной, даже не было стыдно. Я сделала все, что нужно, и почувствовала, как слезы катятся по моим щекам – так всегда случалось и в доме ребенка. На горшке я, сама не зная отчего, с раннего детства плакала. Я надела штанишки. Мама Таня заглянула ко мне.