Эмили отвела нас обратно на конюшню, надела недоуздки, поправила гривы, чтобы ремешки не дёргали волосы. И со слезами обняла нас по очереди.

– Возвращайтесь, – попросила она. – Непременно возвращайтесь. Я не смогу жить без вас.

Она вытерла слёзы, отбросила волосы и вывела нас во двор. Там она подвела нас к офицеру, вручила ему поводья и сказала чётко и даже строго:

– Вернёте их мне. Я даю их вам на время. Но они мои. И здесь их дом. Кормите их хорошо, берегите и обязательно верните назад.

И она прошла мимо деда в дом, ни разу не обернувшись.

Мы ушли с фермы, привязанные к телеге с боеприпасами. Я обернулся и увидел дедушку Эмили. Он улыбался нам сквозь слёзы. Но тут верёвка натянулась, дёрнула меня, и мне пришлось повернуться обратно и побежать резвее. Я вспомнил, как давным-давно я был точно так же привязан сзади к телеге и меня так же тащили неизвестно куда против моей воли. Но на этот раз со мной был Топторн.

Служба в артиллерии показалась нам с Топторном особенно трудной. Возможно, мы просто отвыкли от тягот военной жизни за те счастливые месяцы, которые провели с Эмили и её дедушкой. А может быть, дело в том, что за это время война стала гораздо более жестокой. Ряды орудий тянулись на многие мили, а между орудиями было не больше нескольких ярдов. Выжженная, изуродованная земля содрогалась от их яростного рокота. Раненые были повсюду, и кругом – запустение и страх.

Сама работа была не труднее, чем тогда, когда мы возили в госпиталь раненых, только теперь у нас не было теплой, уютной конюшни и не было поддержки Эмили. Война снова захватила нас. Среди грохота пушек, ужаса боя, увязая в грязи, мы тащили орудия, а нас понукали и били кнутом солдаты, которые видели в нас только средство для транспортировки пушек. Мы сами их не интересовали. Не подумайте, что они были какие-то изверги, просто ими двигала непреодолимая сила – желание выжить, – не оставившая места для заботы о ближнем, будто то лошадь или боевой товарищ.

Приближалась зима, и еды стало меньше. Зерно давали не каждый день и даже сена лошади получали совсем немного. Вскоре мы стали терять вес. А между тем битвы становились яростнее и длиннее, и нам приходилось больше работать – с утра до вечера таскать тяжёлые орудия. Мышцы болели. Нам всё время было холодно. И, даже засыпая, покрытые слоем липкой холодной грязи, мы чувствовали пронизывающий, пробирающий до костей холод.

В упряжке нас было шестеро, непохожих и в основном не подходящих для такой работы лошадей. Из четвёрки, к которой мы присоединились, только один – высокий, крепкий конь по имени Хайни – без труда тянул орудие, спокойно принимая тяготы армейской жизни. Мы все старались брать с него пример, но только Топторн достиг определённых успехов. Хайни и Топторн шли первыми, а я шёл за ними, в паре с поджарым жеребцом по имени Коко. У него на морде были белые пятна, почему-то умилявшие солдат. Но на самом деле ничего умильного в Коко не было – такого вредного коня я не встречал ни прежде, ни потом. Когда он ел, никто не решался к нему подойти. Коко запросто мог лягнуть или укусить. За нами с Коко трусили золотистые пони с мягкими, светлыми гривами и хвостами. Их никто не отличал друг от друга, и даже солдаты называли их не по именам, а просто – «наши гафлингеры». Эти симпатичные, неизменно дружелюбные животные привлекали к себе внимание солдат и даже заслуживали их ласку. Очевидно, людям приятно было увидеть среди сгоревших деревень пару таких забавных, жизнерадостных пони. Несмотря на свой небольшой рост, пони трудились не хуже, чем остальные. Только на галопе они вдруг становились обузой: не поспевали, сбивали нас с ритма.

Как ни странно, первым начал сдавать именно великан Хайни. Холод, грязь и скудное питание взяли своё, и за пару месяцев той ужасной зимы из могучего красавца-силача он превратился в тощую дрожащую клячу. Должен признаться, что я от души обрадовался, когда его переместили на моё место, а меня выдвинули вперед – к Топторну. Хайни теперь был в паре с Коко, который изначально не отличался большой силой. Оба они выглядели всё хуже и вскоре могли тянуть только на ровных участках, а таких почти не попадалось, так что нам с Топторном и гафлингерам приходилось труднее, чем прежде.

По ночам мы дрожали от холода, увязнув в грязи, и вспоминали первую зиму на войне, когда мы служили в кавалерии. Тогда было значительно легче. Ведь о каждом из нас заботился свой кавалерист, который чистил нас, утешал, для которого мы были чем-то очень ценным. Но в артиллерии первое место занимали орудия. А мы оказались просто тягловыми лошадьми, и обращались с нами соответствующе. Впрочем, и сами артиллеристы страдали от недоедания и усталости, их лица давно стали пепельными. И думали они об одном – как выжить. Только один старый артиллерист – тот самый, которого я заприметил ещё на ферме, уделял нам внимание. Он кормил нас чёрствым чёрным хлебом и вообще проводил больше времени с нами, чем со своими товарищами. Это был неопрятный толстяк, который постоянно говорил сам с собой и время от времени посмеивался – неизвестно чему.

И конечно, отсутствие крова над головой, плохая кормёжка и тяжёлая работа сказались на лошадях. У всех без исключения вылезла шерсть ниже скакательного сустава, кожа потрескалась и покрылась непроходящими болячками. Даже крепкие гафлингеры сдали. Каждый шаг давался мне с трудом, адски болели ноги, особенно передние, я хромал, как, впрочем, и остальные. Ветеринары делали что могли, и даже самые равнодушные солдаты начали с беспокойством поглядывать на лошадей, которые выглядели день ото дня хуже и хуже. Но помочь нам никто не мог. Всё было бесполезно, по крайней мере до тех пор, пока земля не подсохнет.

Ветеринары беспомощно качали головами. Некоторых лошадей забирали в надежде, что, отдохнув, они смогут вернуться к работе, а некоторых после осмотра уводили в сторону и пристреливали. Так было с Хайни. Однажды утром его убили, и мы прошли мимо мёртвого тела этого поверженного в грязь когда-то великолепного коня. И так же было с Коко. Шрапнель попала ему в шею, и его тоже застрелили и бросили у дороги. Коко, озлобленный и своевольный, никогда мне не нравился, но всё равно было грустно и больно смотреть, как моего напарника, с которым мы так долго таскали орудия по полям сражений, умертвили без жалости и покинули.

Гафлингеры держались всю зиму, напрягая широкие спины, и изо всех сил тянули вместе с нами тяжёлую пушку. Они были славные лошадки. В них не было ни капли ярости, но была спокойная отвага, и мы с Топторном очень к ним привязались. Они смотрели на нас снизу вверх, рассчитывая на поддержку и покровительство, и, разумеется, мы не отказывали им в этом.

Я первый заметил, что с Топторном что-то не то, когда почувствовал, что тянуть стало труднее. Однажды мы переходили вброд ручей, и пушка увязла в иле. Я поглядел на Топторна: склонившись к самой земле, он тянул изо всех сил, но ничего не мог сделать. В его глазах я увидел ужасную муку. В тот день я тянул с двойным усердием, чтобы Топторну было полегче.

Вечером он опустился на раскисшую землю, а я встал над ним, пытаясь защитить от проливного дождя. Он лёг не на живот, как обычно, а на бок, вытянув ноги, и то и дело вскидывал голову, когда его сотрясал страшный кашель. Он кашлял всю ночь, спал урывками. Я очень за него беспокоился, подталкивал его мордой, облизывал, надеясь хоть немножко согреть. Мне хотелось, чтобы он знал: я тут, я его не брошу. Я утешал себя тем, что Топторн очень сильный. Такой выносливости нет ни у кого другого – не может быть, чтобы она покинула его сейчас, не может быть, чтобы он сдался.