Судя по всему, никто не знал, что с нами делать. Но тут из палатки вышел офицер с перевязанной головой, в длинной серой шинели. Он был очень высокий, значительно выше всех остальных, и держался так, что сразу было ясно: он привык отдавать приказы. Повязка шла наискось, закрывая один глаз и половину лица. Он шёл, прихрамывая, опираясь на палку, и я заметил, что нога у него тоже в бинтах. Как только он появился, солдаты вытянулись по стойке «смирно». Не обращая на них внимания, он с восхищением принялся нас осматривать, то и дело качая головой и вздыхая. Наконец он повернулся к солдатам и объявил:

– Сотни отличных лошадей погибли из-за нашей колючей проволоки. Если бы у нас было столько мужества, сколько у этих животных, мы бы уже взяли Париж, а не барахтались тут в грязи. Эти двое под перекрёстным огнём прорвались сюда – единственные из всего эскадрона. И они не виноваты, что приказы отдают идиоты. Это вам не цирковые лошадки, а герои. Поняли? Герои! И обращаться с ними нужно соответствующе. Ну, что стоите, рты разинули? Никто из вас серьёзно не ранен, и доктор вас сейчас всё равно не примет, так что быстренько расседлайте этих коней, вычистите их, накормите и напоите. Нужен овёс, и сено, и попона для каждого. Живо!

Солдаты бросились исполнять приказ, и в считаные минуты нас с Топторном окружили неумелой заботой. Очевидно, ни один из этих солдат никогда раньше не имел дела с лошадьми. Но нам было всё равно. Мы радовались еде и воде. Под надзором высокого офицера, который наблюдал за всем, стоя под деревом, опершись на свою палку, раненые сделали всё как положено. Время от времени он подходил к нам, проводил рукой по нашим спинам и ногам и объяснял солдатам, что значит породистая лошадь. Некоторое время спустя из палатки вышел человек в белом халате с пятнами крови. Волосы у него были всклокочены, а лицо бледное, измождённое.

– Герр Гауптман, звонили из штаба по поводу лошадей, – сказал он офицеру. – Велено их использовать для транспортировки раненых. Мне известно ваше мнение на этот счёт, но, к сожалению, я не могу вам их отдать. Они нужны нам здесь, и, честно говоря, если так пойдёт, и этих двух будет недостаточно. Мы пережили первую атаку, а будут ещё. Что мы, что англичане – все одинаковые: если уже что-то затеяли, не можем остановиться. И эта затея отнимет немало времени и унесёт немало человеческих жизней. А убитых и раненых надо на чём-то вывозить. Потребуются и машины, и лошади.

Высокий офицер выпрямился и, вскинув голову, подошёл вплотную к человеку в белом халате.

– Вы, доктор, думаете, что можно отличных кавалерийских коней впрячь в телегу? – спросил он, кипя от возмущения. – Эти кони стали бы гордостью любой кавалерийской части. Мои уланы будут счастливы принять таких замечательных коней. Я не позволю вам, доктор, превратить их в тяжеловозов.

– Герр Гауптман, – спокойно возразил доктор, он ничуть не испугался гнева кавалериста. – Неужели вы думаете, что после сегодняшней бойни кто-то будет использовать кавалерию в этой войне? И я вам говорю: не на чем вывозить раненых. А их будет немало. Только представьте: солдаты, отважные солдаты, немцы и англичане лежат в треншеях, а у нас нет возможности доставить их в госпиталь. Неужели вы хотите, чтобы они все умерли? А, герр Гауптман? По-вашему, они должны умереть? Если этих коней впрячь в телегу, они спасут десятки раненых. У нас недостаточно машин, и даже те, что есть, то и дело ломаются и застревают в грязи. Я прошу вас, герр Гауптман. Эти лошади нам очень нужны.

Офицер покачал головой.

– Мир сошёл с ума, – проговорил он. – Мы все сошли с ума, если запрягаем в телеги таких прекрасных, благородных животных. Но я вас понимаю. Я улан, герр доктор, но даже я понимаю, что люди важнее лошадей. Но вы должны приставить к этим двум кого-то, кто умеет заботиться о лошадях. Я не позволю какому-нибудь механику наложить свои измазанные соляркой лапы на этих коней. И предупредите их, что это верховые лошади. И даже в самых благородных целях они не сразу согласятся на оглобли.

– Спасибо, герр Гауптман, – сказал доктор. – Спасибо вам, но есть одно затруднение.

Вы и сами говорите, что их непросто будет переучить, а значит, нужен кто-то, кто сумеет найти к ним подход. У меня же есть только фельдшеры. Один из них, правда, работал на ферме до войны, но, честно говоря, я не знаю никого, кто мог бы работать с такими конями – кроме вас, разумеется. Вы сегодня отбываете в эвакуационный госпиталь, но машины придут только вечером. Мне неприятно, что приходится обращаться с такой просьбой к раненому, но у меня нет выхода. Здесь неподалёку ферма. Там можно попросить телеги и необходимую упряжь. Что скажете, герр Гауптман? Вы мне поможете?

Офицер подошёл к нам, тяжело опираясь на палку, и нежно погладил нас по мордам. Потом улыбнулся и кивнул.

– Помогу. Это просто кощунство, доктор, но я вам помогу. Раз уж я не могу вас отговорить, по крайней мере прослежу, чтобы всё было сделано как надо.

В тот же день, когда мы попали в плен, нас с Топторном впрягли в старую телегу, и офицер с двумя фельдшерами повёл нас обратно к лесу – туда, где стреляли и где нас ждали раненые. Топторн нервничал. Никогда прежде его не запрягали. И я наконец-то смог отплатить ему за поддержку и заботу. Теперь я его успокаивал и подбадривал. Офицер сначала шёл рядом с нами, но потом, убедившись, что мы справляемся, забрался на телегу и взял поводья.

– Вижу, для тебя это не впервой, – сказал он мне. – Это видно. Я всегда подозревал, что англичане – чокнутые. А теперь убедился наверняка. Надо быть полностью сумасшедшими, чтобы запрягать таких коней. Но и вся эта война – состязание безумцев. И у англичан тут преимущество: они были безумными ещё до начала войны.

Весь день и весь вечер, пока шёл бой, мы курсировали от поля битвы к полевому госпиталю, перевозили раненых. Это был тяжёлый путь в несколько миль – частью по дороге, частью по полю, изрытому траншеями, изуродованному воронками, усеянному трупами людей и лошадей. С обоих сторон огонь не прекращался. Под рёв снарядов и визг пуль обе армии бросали своих людей друг на друга, в надежде отвоевать узкий отрезок земли. Вереница раненых, способных идти самостоятельно, тянулась по дороге. Выражение их лиц было мне знакомо. Другая форма – серая с красными лампасами, другие шлемы, но лица точно такие же.

Уже стемнело, когда высокий офицер нас покинул. Он помахал на прощание нам и доктору из окна кареты «скорой помощи», уехавшей, подпрыгивая на кочках, прямо через поле. Когда машина скрылась из виду, доктор повернулся к своим фельдшерам и сказал:

– Позаботьтесь об этой парочке. Они сегодня спасли немало хороших людей – и немцев, и англичан. Они заслужили отдых. Проследите, чтобы им было удобно.

Впервые, с тех пор как мы попали на войну, нам с Топторном не пришлось спать под открытым небом. На ферме неподалёку освободили сарай от свиней и кур. Он-то и стал нашим домом на некоторое время. Мы обрадовались, увидев, что нас ждут полные кормушки сена и вёдра прохладной чистой воды.

Наевшись, мы с Топторном легли в дальнем углу сарая. Я уже начал засыпать, стараясь не думать о том, что болит всё тело, как вдруг дверь приоткрылась и я увидел мерцающий оранжевый огонёк. Послышались шаги. Меня охватила паника. На секунду мне показалось, что я дома, с Зоуи, и сейчас появится отец Альберта. Я вскочил, вжался в стену, и Топторн, почувствовав мой страх, загородил меня. Но тут кто-то заговорил – и голос был совсем не похож на тот, которого я боялся. Это был звонкий и нежный девчоночий голосок. Теперь я разглядел, что в сарай вошли двое: старик, сгорбленный, в грубой крестьянской одежде и сабо, а с ним девочка, завёрнутая в шаль.