Ее взгляд тем временем упал на мои руки.

— Эй, ты что, без перчаток ходишь?

— Ну да.

— Руки надо мазать кремом, — деловито сообщила она, хватая мою ладонь и щедро выдавливая на нее что-то белое. — Давай втирай. А то потом как наждачка будут…

Обилие витавших здесь ароматов полностью лишало способности сопротивляться.

— Да скоро уже тепло будет, — хило противился я, и тогда она сама размазала крем по моей шершавой руке.

Мы снова посмотрели друг на друга, и стало как-то странно. Она вдруг смутилась и закруглилась:

— Ну, в общем… имей в виду.

— Хорошо, — кивнул я. — Я рассчитаюсь?

Меня подвели к кассе, и я заплатил за набор.

«Минус десять твоей фантазии», — сказал себе я, получая в руки нарядный пакет с лавандовыми полями.

Алина проводила меня до двери, а затем вдруг резко выпалила:

— Если что, заходи… просто так.

Я удивленно на нее посмотрел, она махнула мне и ушла к новому покупателю.

«Забавно», — только и подумал я.

Мама рассматривала набор с легкой растерянной улыбкой. Все выглядело очень красиво — они знали упаковочное дело в этом своем «Прованском саду». Алина наложила туда еще каких-то лепестков и прилепила их фирменную открытку с поздравлением, которую я коряво подписал.

— «Марокканская роза»… — с интересом произнесла она.

— Сказали, выгодно оттеняет зрелую красоту, — не удержался я от ремарки. — Ну… не знаю, просто подумал, женщины такое любят.

— Замечательный подарок! — воодушевленно ответила она.

Позже выяснилось, что отдушка ей не понравилась, но об этом она никогда не сказала. Я понял это по тому, что из набора мы использовали только мыло в виде розочки. Все остальное затерялось где-то на ванных полках…

Мы сидели за столом, царила неловкая пауза. Несколько последних месяцев ожесточенной ругани вдруг сменились тишиной, в которой нам нечего было сказать друг другу. А день выдался солнечным, и снег грязными ручьями потек куда-то вниз…

— Как дела в школе? — спросила она.

— Нормально, — уклончиво ответил я.

— Учеба? Справляешься?

— Сойдет.

Я, как всегда, был очень «разговорчивым». Но я не понимал, как можно просто сидеть и рассказывать обо всем. Мне сложно давалось говорить откровенно даже о таких повседневных вещах, как погода или школа. Этого я в себе не понимал и оттого молчал еще больше.

— Ты ходишь на спорт какой-то?

— Записался в секцию баскетбола. А как ты узнала?

— Уже две недели подряд нахожу в корзине для белья твою спортивную форму, — снисходительно хмыкнула она. — Тоже мне загадка. Ну, спорт — это хорошо. Молодец.

И мне хотелось иногда спросить ее: «А что ты думаешь о наших с тобой колючих отношениях? Ну, кроме того, что я — ходячая проблема, а все дети как дети?». Есть мысли, которые человек подпускает к себе только наедине с собой. И они самые важные. Но максимум, на что я был способен, так это спросить, что у нее на работе.

И она рассказала бы мне долгую историю про какие-нибудь судебные тяжбы, которые ничего мне не сказали бы о ней. А задать вопрос напрямую я не мог.

Иначе получился бы откровенный разговор.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Нет вроде…

— Предлагаю пойти в твой любимый торговый центр и съесть пиццу с грибами, которую ты так любишь.

— Мам, это же не мой день рождения.

— Ну, я тоже съем немного.

Она хотела провести со мной время. В свой же день рождения, на моих условиях. Такие я ставил в детстве, взимая взятки в виде фастфуда. Я вспомнил, что пытаюсь быть лучше.

— Да, пошли. Только возьмем то, что ты захочешь.

У нее были сложные пищевые предпочтения. Очень многое она не могла позволить себе из-за больного желудка, а то, что могла, выбирала с излишней придирчивостью. Поэтому вместо фастфуд-забегаловки мы выбрали дорогой ресторан вдали от фуд-корта, где из еды воротили такие произведения искусства, что потом было жалко есть. Но это меня устроило. В фуд-корте обязательно попались бы одноклассники. Никто не хочет светиться где-то с родителями.

А в таких заведениях они не бывали.

Она заказала какие-то морепродукты, и мы пытались общаться. Выходило не очень складно.

— Зачем ты куришь?

— Я не курю.

— А зачем ты врешь?

— А зачем ты спрашиваешь, если знаешь правду и знаешь, что я совру?

— Так ты можешь сказать мне причину?

— Просто. Многое в этом мире делается без особой цели.

— Я даю тебе карманные деньги не на сигареты, понимаешь?

— Мам, давай сменим тему.

Беседа опять скатывалась в ссору. Я уже поглядывал на часы, а официант все не торопился. Я не мог долго находиться в ее присутствии: все казалось избыточным и во всем возникали перехлесты. Разговор оборачивался ссорой, а невинная реплика превращалась в хамство.

— Ты ничего мне о себе не рассказываешь, — с заметной печалью сказала она.

— Потому что у меня ничего не происходит.

— Что же должно произойти, чтобы ты хоть что-то рассказал? Мне иногда кажется, что ты как чужой в своем доме. Вернее… хочешь быть чужим.

Я глядел на ее усталое лицо: она выглядела моложе своих лет. Ей давали тридцать восемь навскидку. Но в чертах было много тяжести. Такое выражение образуется с возрастом от глубоких переживаний, и его уже невозможно спрятать за дежурной мимикой. Стоит только человеку остаться наедине с собой, как все сползает, как краска, и остается лишь одна грустная гримаса.

Мне хотелось обнять ее и попросить прощения за мое безобразное поведение: скрытность, грубость, курение — и за то, что демонстративно отсекал ее от своей жизни. Но на такой шаг я не мог решиться. Истинная трусость — в таких вещах.

— Спроси у меня все что хочешь.

Не это надо было, конечно, сказать. Я словно оказывал какую-то милость.

— У тебя есть девушка? — мигом спросила она.

Я вытаращился, менее всего ожидая услышать такой вопрос.

— Нет.

— А нравится кто-нибудь? — с пристальным взором осведомилась она.

— Нет!

Она поскучнела. Принесли креветки с овощами и рисом. Все дымилось и вкусно пахло.

Мы чокнулись. Она взяла белое вино, мне налили кока-колы по детскому тарифу.

— За тебя.