* * *

Я росла счастливой девочкой. Мне не всегда легко было ужиться с собственной головой, но меня окружала любящая семья, и беспокоились мы разве что о том, какую галерею посетить в воскресенье и помогает ли детский психолог побороть мои проблемы со сном. Только в колледже я начала понимать, что получила несколько «тепличное» воспитание. Однажды, когда я училась на первом курсе, под окнами моего общежития расположилась компания полуночников, они курили и громко смеялись; мне страшно захотелось присоединиться к ним, и я выскочила на улицу прямо в пижаме.

— Что у вас тут происходит? — спросила я.

— Оу, — протянул Гэри Прэлик, который постоянно носил свитер, связанный прабабушкой (потом я узнала, что ей всего семьдесят девять). — Не твое дело, барышня из Сохо.

Придурок и вредина. (Разумеется, потом я с ним переспала.) Я очень старалась выбросить из головы его слова, но они привязались ко мне, подкрались в те ночные минуты, когда я уже съела три куска пиццы, но еще не заснула. Чего я не понимаю? И как это понять, если не сваливать все на послевоенное расслоение общества? Я не могла отделаться от ощущения, что мне еще многое предстоит узнать на собственном опыте, многому научиться. Именно это ощущение легло в основу моего романа с Хоакином.

Так вот, друзья, узнавать «мир» не значит строить из себя шалаву перед уроженцем нью-джерсийской глубинки, который в четыре часа утра раздумывает, какую запись группы Steely Dan поставить. Тайна жизни приоткрывается не тогда, когда люди смеются над тем, что ты училась литературному мастерству. Ничего просветительного нет в том, что ты позволяешь лысому приятелю своего почти бойфренда класть руку тебе на бедро в сантиметре от промежности, потому что, кажется, влюбилась — иначе как объяснить такие траты на дорогу до его дома?

Мой и Хоакина первый секс был короток и оставил осадок грусти. Над нашими головами тихонько гудели лампы. Хоакин не смотрел на меня. Потом он быстро ретировался. Я гадала, не моя ли в том вина. Может, я была холодна как рыба, или вообще неизобретательна в постели, или меня парализовало, потому что я отчаялась понравиться. Может, это моя судьба — лежать бревном, пока не состарюсь для секса.

А в канун Дня благодарения я встретила Хоакина в одном из баров в Куинсе. На мне были колготки в сеточку и серый костюм с короткой юбкой из «Джей Си Пенни» — ни дать ни взять проститутка, переодевшаяся страховым агентом. Но что-то в моем наряде распалило Хоакина, новый голод, отраженный в его глазах, повлек нас к нему домой, он стал целовать меня на диване, решительно и немного зло. Потом он подвел меня к кровати и уложил на живот. Я была пьяна, испугана, заворожена, поэтому мои воспоминания туманны, но я точно знаю, что колготки были скомканы и засунуты мне в рот. Иногда я переставала понимать, где он находится, пока не кончила. На сей раз он говорил со мной и дал волю такой гнусной похабщине, какой я еще не слышала из человеческих уст. Я была впечатлена затейливостью изложения, но и устрашена его наклонностями. Вот, подумалось мне, лучшая игра, в какую я когда-либо играла.

На следующий день я шла по улице без колготок, пошатываясь, и не могла решить, пала я или воспряла.

Но я не стала ближе к правде жизни от того, что присмотрела бар в соседнем квартале и, посидев там, соврала Хоакину, что я на классной вечеринке «как раз неподалеку». Хоакин оказался занят. С другой своей девушкой, которая, по его словам, «так хорошо воспитана, что даже грязное белье у нее пахнет, как чистое». Почему я не перестала звонить ему? Ждала, что он изменится. Даже в самые скверные минуты ждала, что он заговорит со мной, как говорили отец или Джефф. Как ни увлекала меня новая разновидность неуважения, в глубине душе я хотела, чтобы меня уважали.

Мне было тяжело, одиноко, и казалось, что я очень далеко от себя настоящей, а это, наряду с сильной тошнотой без рвоты, я считаю верхом человеческих несчастий.

Развязка всегда наступает неожиданно. Худшее уже позади, ты успеваешь пройти десять шагов вперед, и тут тебя резко кренит влево. Мы с Хоакином съездили в Калифорнию, затем последовал долгий период охлаждения. А дальше мы влюбились друг в друга на целую неделю. По крайней мере, я чувствовала влюбленность. Стоял октябрь, было еще тепло, но почти все время моросил дождь. Я получила первый в жизни гонорар и купила кожаный блейзер с серебряными люверсами и широкими лацканами, в сочетании с которым любая одежда смотрелась как униформа из будущего. Мы встретились, чтобы вместе выпить, и Хоакин крепко меня обнял. Мы обсуждали Лос-Анджелес, как там стало уныло, и насколько все-таки нам лучше быть друзьями. Мы засиделись в баре, пропуская рюмку за рюмкой, а уже у него дома решили, что друзья могут заниматься сексом, только без поцелуев, как в «Красотке». Наутро он лег поближе ко мне, а не с краю. А через несколько часов написал мне в эсэмэске, что провел со мной прекрасный вечер. Это было как чудо.

Через два дня мы пошли в кино. Я снова надела блейзер, а Хоакин купил мне гамбургер — кстати, именно он положил конец моему вегетарианству, за что я по гроб жизни буду ему благодарна, потому что кровь животных придает мне сил. По улице мы шли близко друг к другу, и я вдруг осознала, что Хоакин впервые публично свидетельствует свое право собственности на меня. У меня в спальне (родители уехали) мы смеялись, болтали и опять начали целоваться. Вот таким мог быть наш роман. Но таким он никогда не был. И я разозлилась.

Ободренная новым статусом женщины, делающей важную работу, и покупкой красивого блейзера, я приказала Хоакину валить ко всем чертям. Ну, точнее, написала по интернету. После лучшей ночи из всех, первой ночи, когда Хоакин дал мне быть самой собой, я написала ему, что он причинил мне боль, злоупотребил моей привязанностью, из-за него я чувствовала себя доступной женщиной. Что не такого обращения я жду и больше не хочу иметь с ним дела. Потом я сидела и ждала письма с извинениями. У меня разболелся живот, но ответа я не дождалась.

После того письма я спала у Хоакина еще только раз, облаченная в спортивный костюм.

Первые шаги.

* * *

Играя какую-либо сцену, никогда нельзя формулировать ее посыл напрямик и скармливать в готовом виде: ведь отчасти драматизм состоит как раз в том, что твой персонаж сам еще толком ничего не понимает. Я хотела бы со блюсти это правило и здесь. Мне казалось, я обладаю достаточным умом и здравым смыслом, чтобы отделять оценку, которую давал мне Хоакин, от самооценки. Я полагала, мне удается терпеть равнодушие, граничащее с презрением, и сохранять нерушимое уважение к себе. Я подчинялась командам Хоакина, твердо веря, что могу исполнять эту роль без ущерба для той заповедной части своей природы, которая, я знала точно, заслуживает большего. Иного. Лучшего.

В реальности все по-другому. Если кто-то показывает, как ты мало значишь, и ты не бросаешь его, то начинаешь незаметно для себя падать в собственных глазах. Ты не состоишь из отделений! Ты цельная личность! Все сказанное и сделанное по отношению к тебе затрагивает тебя целиком. Позволять обращаться с собой как с куском дерьма — не забавная игра и не дерзкий интеллектуальный эксперимент. Ты принимаешь такое обращение, поддерживаешь и привыкаешь думать, что заслужила его. Очень просто. Но скольких усилий мне стоило все усложнить.