— Ей нравилось то, что я солдат, — охотно продолжил капитан, — хотя считать меня солдатом можно с большой натяжкой. По окончании Сен-Сир меня направили в действующую армию, и я немного повоевал с риффами. Но родня забеспокоилась и организовала перевод в Марокко. Стыд! Белые мундиры, лайковые перчатки — мне совсем не по душе этот маскарад. Но Одетта была ужасно рада…

— Понятно, — мягко прервал его Бенколен. — Как насчет друзей и подруг?

— Она редко выходила из дома. Ей не нравилась светская жизнь, — сообщил Шомон с оттенком гордости. — Было три девочки, три хорошие подруги, у них было общее прозвище — Неразлучные: Одетта, Клодин Мартель…

— Продолжайте.

— …и Джина Прево. Троица в то время еще воспитывалась в монастырской школе. Теперь они не столь близки, как раньше. Впрочем, не знаю, я крайне редко попадаю в Париж, а Одетта никогда подробно не пишет о том, куда ходила и кого видела. Она просто… просто беседовала со мной в своих письмах. Вы понимаете?

— Следовательно, вам не очень много известно о мадемуазель Мартель?

— Нет. Откровенно говоря, я ее недолюбливал. — Шомон пожал плечами. — Она очень язвительна и обожает потешаться над людьми. Но Клодин мертва, а Одетта ее любила… Я так редко здесь бываю.

— Понятно. А мадемуазель Прево? Как она?

Шомон поднял чашку, но, услышав вопрос, вернул ее на место.

— Джина? Да так, всего лишь подруга. Насколько я знаю, она хотела пойти на сцену, но семейство воспротивилось. Она очень красива, очень, если вам по вкусу такой тип. Рослая блондинка…

Воцарилось молчание. Бенколен, полузакрыв глаза, задумчиво барабанил пальцами по столу. Потом он кивнул, как бы отвечая самому себе.

— Нет, — сказал наконец сыщик, — вы не тот человек, который способен толково рассказать об обеих подругах. Что ж, если вы готовы, — он постучал монетой по блюдечку, подзывая официанта, — мы можем отправляться дальше.

На Париж возводят напраслину. Париж рано отходит ко сну. Пустынные бульвары освещены редкими фонарями, окна унылых домов надежно спрятались за ставнями.

Большой «вуазен» Бенколена промчался в центр, к площади Согласия, фонари которой поблекли на фоне сияющей электрической рекламы. Стены домов казались голубоватыми на фоне звездного неба. Сигналы редких машин звучали приглушенно. Одетые в лохмотья деревья на бульваре Капуцинов выглядели зловеще-угрожающе. Мы все втиснулись на переднее сиденье. Бенколен вел машину в своей обычной небрежно-рассеянной манере, на обычной для него скорости пятьдесят миль в час. Казалось, что он вообще не управляет своим автомобилем. Вопль нашего сигнала разорвал тишину и пронесся многоголосым эхом по рю Руаяль. Через приоткрытое стекло наши лица хлестал холодный ветер, наполненный запахом влажной листвы, каштанов и осенней земли. Проскочив лес фонарей, именуемый площадью Согласия, мы свернули на Елисейские поля и через несколько минут отчаянной гонки оказались в чинной атмосфере авеню Монтень с ее зарешеченными окнами, ухоженными деревьями, спокойным ритмом жизни. Замызганный кусок Парижа у Порт-Сен-Мартен остался где-то в ином мире.

Наверное, каждый день мой путь пролегал мимо дома 645, потому что я обитал совсем рядом. Это было большое старинное здание, отгороженное от улицы серой стеной; широкие коричневые, украшенные бронзой ворота вечно стояли закрытыми. Бенколен обменялся с кем-то невидимым несколькими словами, после чего мы проследовали в пахнущий влагой двор. Послышался голос, протестующий против нашего вторжения. В темноте невозможно было рассмотреть говорящего. Мы не замедлили движения и вынудили владельца голоса отступить в освещенный вестибюль.

— …Я же говорю, что мсье нет дома!

— Но видимо, он придет, — обходительно сказал Бенколен. — Приблизьтесь, мой друг. Я хочу взглянуть на вас: по всей вероятности, вы мне знакомы.

В свете свисавшей с потолка хрустальной люстры мы увидели коротко постриженные волосы над чрезвычайно бледным лицом с напряженным взглядом.

— Ну конечно, я знаком с вами по моим досье. Итак, мы подождем мсье Галана.

Глаза на бледном лице смотрели куда-то в сторону.

— Хорошо, мсье.

Нас провели в обширное помещение в передней части здания. Высочайший потолок, украшенный лепным старинным орнаментом, позолоченные, почти черные от древности карнизы. Свет затененной абажуром лампы не мог разогнать темноту у стен, но я все же сумел разглядеть, что высокие окна плотно закрыты стальными ставнями. Комната казалась мрачной, несмотря на то что в камине ярко пылали поленья. Изобилие вычурной серой с золотом резьбы, столики с золоченым рисунком на мраморной столешнице, веретенообразные готические спинки стульев наводили на мысль, что вы находитесь в музее. Жизнь в музее вряд ли можно назвать комфортабельной. Огромная арфа в углу еще больше подчеркивала гротескность обстановки. Несомненно, каждый предмет обладал огромной ценностью, но столь же несомненно, что ни один из них не годился для обыденной жизни. Интересно, что за человек обитает в этой музейной обстановке?

— Присаживайтесь к камину, господа, — пригласил Бенколен, — думаю, наше ожидание не затянется.

Слуга, а может быть дворецкий, куда-то исчез, оставив открытой дверь в вестибюль. Я опустился осторожно на обитое парчой кресло, поставив его так, чтобы можно было видеть часть вестибюля и того, кто может там появиться. Бенколен же, напротив, устроившись лицом к огню, сгорбился, уткнувшись подбородком в ладони, и впал в задумчивость.

Танцующее под аккомпанемент потрескивания и шуршания пламя бросало красноватые блики на его лицо. Иногда оно ярко освещалось, когда вспыхивал кусок смолы. Я слышал звук шагов по паркету — это Шомон безостановочно мерил комнату из угла в угол. С улицы доносились шорохи, шуршание, постукивание и свист ветра; где-то далеко-далеко раздались два приглушенных удара — пробили часы у Инвалидов.

Все случилось без предупреждения. Я смотрел на чуть светлый прямоугольник двери; едва слышно щелкнул язычок замка, и в нашу комнату стрелой, с шипением и визгом влетела огромная белая кошка. Вскочив в освещенное камином пространство, животное замерло, продолжая, однако, шипеть.

На стене, в прямоугольнике дверного проема, возникла человеческая тень; огромная тень сняла цилиндр и движением плеч сбросила на пол накидку. Уверенные, неторопливые шаги застучали по паркету.

— Добрый вечер, мсье Галан, — произнес Бенколен, не меняя позы и не отрывая глаз от пляшущих языков пламени. — Мы вас ждем.

Человек подошел. Я поднялся с кресла, а Бенколен повернулся к нему лицом. Пришелец был высок — почти одного роста с сыщиком. Под великолепно сшитым фраком чувствовалось налитое силой тело. Человек держался с непринужденным изяществом. Изяществом, похожим на грациозность белой кошки, не сводящей с меня желтых глаз. По-своему он был очень красив или, скорее, мог быть красивым, если бы не одна черта. Нос его был не просто горбат, он был чудовищно искривлен и вдобавок багрового цвета. На фоне тонкого лица, волевого подбородка, высокого чистого лба, густых черных волос, миндалевидных серо-зеленых глаз — на фоне всего этого носище казался хоботом неведомого животного. Человек улыбнулся. Улыбка придала лицу дружелюбие, но нос сделал саму улыбку несколько зловещей.