– Доброе утро, Темплтон.

– Доброе утро, Уинтер.

Темплтон, одетая в толстую дутую куртку, стояла, прислонившись к машине. На ней были узкие джинсы, сидевшие, как вторая кожа, светлые волосы были собраны в хвост. При свете дня ее голубые глаза были еще более выразительными. Стоя в этой позе у машины, она легко могла бы сойти за рекламную картинку.

– Видимо, тебе снова выпал жребий, – сказал я.

– Веришь или нет, но я сама вызвалась. Мне интересно посмотреть, как ты работаешь.

– Польщен.

– У тебя есть повод. Я вообще-то предпочла бы сама себе зуб мудрости вырвать, чем работать нянькой.

Мы сели в машину, пристегнулись. Вместе с зажиганием включилась какая-то рок-волна со старым добрым «Аэросмитом». Темплтон протянула руку и убавила громкость. Двигатель успел прогреться, пока она ехала из Скотланд-Ярда, и печка уже вовсю боролась с холодом.

– Ты сказала «работать нянькой», а не водителем, – сказал я. – Значит, ты уже говорила с Хэтчером.

Темплтон кивнула.

– Он звонил пять минут назад. Сказал, что ты не подготовил портрет. Он очень недоволен.

– Что еще он сказал?

– Сказал следить за тобой и отчитываться по каждому твоему шагу.

– Ты будешь это делать?

– Зависит от того, что это будут за шаги. Так куда едем?

– Энфилд. Хочу съездить к первой жертве, Саре Флайт.

Мы отъехали от отеля, и я покрутил перед Темплтон пачкой сигарет в немом вопросе.

– Не возражаю, если ты меня угостишь, – сказала она.

Я зажег две сигареты и передал одну Темплтон. Мы стояли в пробке. Движение было почти таким же плотным, как в Нью-Йорке, но не таким ужасным, как в Лос-Анджелесе. Мы ехали молча, Темплтон сконцентрировалась на дороге, а я думал о расследовании. Тишина была комфортной, дружеской, ненапряженной.

Я докурил и выбросил окурок в окно, затем нажал на кнопку и окно с жужжанием закрылось. Через тридцать секунд Темплтон последовала моему примеру. По мере того как мы продвигались на север, здания становились все более маленькими, серыми и мрачными. Зимнее солнце, конечно, улучшало внешний вид строений по сравнению с вчерашним днем, но ненамного. По радио непрерывно шла рок-классика: Хендрикс, «Иглс», «Лед Зеппелин». Отличные мелодии из далекого прошлого.

– А каким он был?

Я слышал этот вопрос уже великое множество раз, поэтому мне не пришлось спрашивать, кого имеет в виду Темплтон. Обычно люди задавали его на более поздней стадии знакомства, но я не удивился тому, что ждать она не стала. У меня создалось впечатление, что Темплтон была не из тех, кто долго ходит вокруг да около.

– Он внушал полное доверие, – сказал я. – Столп общества. Преподавал математику в колледже, пользовался уважением коллег, и студенты его любили. Он был общителен, умел вдохновить, типичный учитель-эксцентрик. Мозг у него, казалось, никогда не прекращал работать. Пока он был в тюрьме Сан-Квентин, у него много раз пытались измерить IQ, но он только издевался над психиатрами во время теста. Каждый из них мог бы подтвердить, что он с легкостью попал бы в Менсу, а в это общество входят два процента умнейших людей в мире.

– И ты ничего не подозревал?

– Если ты хочешь спросить, подозревал ли я, что мой отец – серийный убийца, то нет, не подозревал.

– Но что-то все-таки было в нем подозрительное, разве нет?

Я вспомнил один пикник у нашего дома, когда мне было восемь или девять лет, за пару лет до того, как ФБР ворвалось в дом, арестовало отца, и мой мир рухнул. Гости стояли вокруг решетки, на которой жарилось мясо, отец был в центре. На нем был фартук, в одной руке он держал пиво, а в другой – щипцы, чтобы переворачивать мясо. Пиво текло рекой весь день, было весело, все смеялись и шутили, всем было хорошо. И мой отец смеялся и шутил. Но что-то было натужное в его смехе. У меня осталось в памяти, что отец смеялся только губами, до глаз его улыбка не доходила.

– Если сейчас оглядываться в прошлое, я бы сказал, что знаки были, – ответил я. – Мне нравится думать, что, если бы я познакомился с ним сейчас, я бы сразу все понял. Но я был ребенком. Когда его арестовали, мне было всего одиннадцать лет. А первую свою жертву он убил еще до моего рождения. Дома он был либо холоден, либо всех контролировал, но он был ничем не хуже отцов моих друзей. Наоборот, он был лучше, чем большинство отцов. И все мои друзья думали, что у меня крутой отец, потому что именно таким он для них и был.

– Мне только кажется или ты на самом деле просто рассказываешь мне официальную версию?

– Так оно и есть.

– Слушай, если ты не хочешь об этом говорить, я понимаю.

– Дело не в этом, я просто на самом деле не знаю, что сказать. Если бы он был одним из преступников, которых я пытаюсь поймать, я бы выдал тебе полное его описание в мельчайших подробностях. Но это мой отец, и я был слишком близок к нему, чтобы объективно его судить.

– Ты себя винишь, да ведь? Думаешь, что мог бы сделать что-то, чтобы спасти тех девушек?

– Сейчас ты говоришь, как психиатры в тюрьме Куантико.

– Ты избегаешь моего вопроса.

– Конечно, избегаю. Мы только познакомились. Давай отложим все эти тяжелые разговоры на потом.

Выбив из пачки сигарету, я предложил ее Темплтон. Она отказалась, покачав головой. Луч солнца, очень удачно осветив лицо, дал мне первую возможность рассмотреть ее в профиль с близкого расстояния. Профиль был столь же умопомрачителен, что и вид анфас. У нее было отличное строение кости, милый нос, высокие скандинавские скулы.

Темплтон, должно быть, почувствовала, что я ее рассматриваю, повернулась и взглянула на меня. Ее лицо обладало идеальной симметрией, которую так любит камера. Наверняка в цифровом выражении оно соответствовало бы золотому сечению – идеально приятной глазу пропорции, которая вдохновляла художников и математиков последние две с половиной тысячи лет. Доказательство того, что золотое сечение действительно существует в природе, ехало сейчас на водительском сиденье «БМВ».

Мне было непонятно, почему Темплтон выбрала работу в полиции за нищенскую зарплату, когда могла бы заработать целое состояние на своей внешности. Версии про следование семейной традиции, конечно, можно было верить, но что-то мне говорило, что это тоже была официальная версия. Я открыл окно и зажег сигарету. По радио запели «Роллинг Стоунс», и Темплтон прибавила громкость. Она окунулась в песню, голова ее двигалась в такт ритму, губы слово в слово повторяли слова. Я сделал еще одну затяжку и вернулся к мыслям о расследовании.

Рэйчел резко открыла глаза, но ничего не увидела – вокруг нее была кромешная тьма. Не было ни малейшего просвета от окна или дверной щели. Сердце стучало так, как будто готово было выскочить из груди, дыхание было коротким и прерывистым. Каждая последующая секунда вела к полномасштабной панической атаке. Темнота словно вбирала в себя каждый ее вдох и возвращала, многократно усилив его громкость.