полгода назад вышла из подполья и стала руководить жизнью новой республики. Теперь съезд проходил не в глубоком подполье и не за границей, как было раньше, а в самом центре Каунаса.

В просторном зале сидели видные наши революционеры и рядовые члены партии, недавно вышедшие из тюрем, концлагерей, жившие в ссылке, сражавшиеся в Испании. Теперь они собрались, чтобы подытожить пройденный путь, главное — несколько месяцев свободы, бурных, деятельных, а кроме того, и конкретно поработать — обсудить и принять народнохозяйственные планы республики на 1941 год. Я не был членом партии и участвовал в работе съезда на правах гостя. Для меня это было настоящей школой принципиальности и требовательности. Ораторы мало говорили о достижениях, хотя они были налицо, — прежде всего они говорили о том, что не сделано или сделано плохо. Пять дней продолжался съезд, и все пять дней на нем царила такая же атмосфера товарищества и откровенности. В зале во время заседаний и в фойе во время перерывов можно было видеть представителей творческой интеллигенции — писателей, композиторов, актеров. А люди, которые только что с трибуны высказывали своим товарищам горькие, даже, казалось бы, безжалостные слова, после весело разговаривали с этими же товарищами или пили вместе пиво в буфете.

На Западе продолжалась война. Многие государства Европы уже были повержены фашистской Германией. Никто не мог гарантировать, что, опьянев от легких побед, Гитлер не нарушит пакт с Советским Союзом и не направит свою военную машину на восток. Публично об этом не говорили, но в Литве каждый чувствовал нависшую угрозу. И когда тот или иной оратор говорил о необходимости укреплять военную мощь державы, каждому было ясно, кто именно наш главный враг и от кого нам придется защищаться.

В преддверии съезда было подписано соглашение между Советским Союзом и Германией о репатриации граждан. Из Литвы могли уехать лица немецкого происхождения, а из Польши, в основном из населенного литовцами «сувалкийского треугольника», через Калварию перебирались в Литву наши соотечественники. Это были в основном крестьяне, имевшие в Литве родственников и мечтавшие поселиться здесь. Между тем из республики улепетывали не только каунасские немцы — уехала и часть «бывших людей», которые узами брака были связаны с немцами или другими путями могли доказать (подчас и обманом) свое немецкое происхождение.

Классовая борьба не кончилась. Национализация подсекла корни капиталистов, но в деревне осталось в неприкосновенности кулачество, а в городах — мелкая буржуазия и духовенство. Общество самым наглядным образом делилось на две части — одна сотрудничала с Советской властью, другая, не смея открыто протестовать, тем не менее проявляла враждебность, распускала всевозможные слухи…

А жизнь шла своим чередом… Кто-то рождался, кто-то умирал… Кто-то женился, кто-то разводился; одни любили, другие ненавидели; одни думали о благе республики, другие пытались побыстрее приспособиться к новым условиям и извлечь из них для себя выгоду… В Комиссариате перед моими глазами изо дня в день разыгрывалась извечная человеческая комедия…

Скромнее всех вели себя учителя. Дела у них были самые обыденные — просили перевести на другое место или оставить на прежнем. Но приходили и граждане, желавшие получше устроиться или хлопотавшие за своих знакомых… Пришел как-то средней руки актер и начал доказывать, что другие его затирают, получают лучше роли и жалованье, а у него ведь большие способности, не сравнить с каким-нибудь Кипрасом Петраускасом или Борисасом Даугуветисом{92}… Профессор Игнас Йонинас{93} долгими часами изводил меня, — дескать, если я не поставлю на место вильнюсского архиепископа Ялбжиковского (как будто это было в моих силах), то произойдут страшные вещи… Кроме того, профессор почему-то непременно хотел, чтобы сторожам университета специальным указом вменили носить форменные куртки с блестящими пуговицами. Увидев, что я не внимаю его предложениям, он, недовольный, покидал мой кабинет. Балис Сруога зашел ко мне по серьезному делу — он хотел написать для московской Декады пьесу о восстании крестьян Шяуляйской экономии и просил на время освободить его от занятий в университете; получив отпуск, он энергично взялся за дело; так родилась его пьеса «Доля предрассветная».

Несколько раз заходил Витаутас Монтвила — то рекомендовал прогрессивных учителей, то хлопотал о коллективном сборнике «Первое Мая», который готовил вместе с Жилёнисом, то заботился о школьных хрестоматиях (изданию их помешала война).

Была еще и такая история.

Однажды мимо курьера, который докладывал о посетителях, в мой кабинет в Вильнюсе ворвалось шестеро или семеро рослых, здоровенных парней. Выстроившись шеренгой, они двинулись к моему столу. Наконец остановились в нескольких шагах от меня. Я встал и, с удивлением глядя на них, ждал, что они скажут.

— Сталинская Конституция гарантирует нам… — громко сказал один, сделав еще шаг вперед.

— Подождите, ребята. Скажите: кто вы такие и по какому делу? — попытался я было выяснить цель их посещения.

— Конституция!.. — крикнул другой, и я заметил, что все они в крайнем раздражении.

Слово за слово, выяснилось, что они «актеры» недавно основанного Каунасского музыкального театра. Художник Стяпас Жукас и музыкант Антанас Макачинас (умерший в Вильнюсе в 1954 году) собрали их, рабочих каунасских фабрик, и решили устроить театр. Я сразу же понял, что Жукас, не отличавшийся особенными организационными талантами, поддался на уговоры Макачинаса и взялся не за свое дело. Он не подумал, что на создание и содержание театра понадобятся немалые средства. Театры республики тогда находились в нашем ведении, и наряду с действующими мы создавали и новые театры. Но о Каунасском музыкальном, который возник, кажется, при так называемом Агитпропе, я ничего не знал… Прошло месяца три, набранные с фабрик «артисты» забеспокоились, не получая зарплаты и не зная, как им придется дальше жить. По-видимому, это их и заставило бросить все и поехать в Вильнюс, в Наркомат просвещения.

— Подождите, ребята, — сказал я им. — Меня удивляет ваше посещение. Мы официально ваш театр не организовывали, вас не набирали и ничего вам не обещали.

Тогда первый из них, рослый, статный красавец, снова выступил вперед, протянув руку к столу, и, повысив голосу крикнул:

— Но ведь Конституция нам гарантирует…

Увидев, что у этих парней скоро лопнет терпение, я сказал:

— Езжайте-ка вы лучше домой и скажите своему руководству — пускай явится сюда. Я выясню, что к чему.

На следующий день в мой кабинет вошел Стяпас Жукас.