Жукас тогда был неоспоримым авторитетом для своих коллег художников и левых писателей. Все следили за его работами, как только они появлялись в печати, все восхищались остроумием художника, его четкой политической направленностью, все хохотали, видя его карикатуры, метко издевающиеся не только над явлениями жизни буржуазной Литвы, но и над фашизмом, международной реакцией. Левые писатели часто встречались со Стяпасом, который работал не покладая рук, не боясь ни обысков, ни арестов, не раз выпадавших на его долю. И сам Жукас нередко навещал левых писателей. Я уже писал о его посещении Казиса Боруты в Паесисе.

В 1940 году, как только рухнул режим литовского фашизма, Стяпас Жукас, как и другие лучшие представители литовской интеллигенции, без колебаний вступил на новый путь. Как художник, он весь свой талант отдал новой советской республике, став серьезным карикатуристом не только внутренней, но и международной темы. Своими талантливыми работами он высмеивал прошлое и прославлял победу трудящихся. В этот год я был очень занят и не часто встречался с художником — разве что в Каунасе, в Доме писателей, куда он приходил на дискуссии или просто на встречу со старыми друзьями. Когда другие спорили, Стяпас Жукас обычно слушал, редко вступая в разговор.)

Очень частым гостем был у меня Пятрас Цвирка. Его заботили писательские дела, материал недавно основанного журнала «Раштай» и гонорары для авторов; кроме того, он просил назначить пособие для больных писателей, в первую очередь для Казиса Банкиса. Я радовался, когда мог немного помочь тем, кто нуждался в поддержке.

Пятрас Цвирка, как всегда, смешил меня своими бесконечными веселыми историями. Вот он только что побывал у моего заместителя Людаса Гиры.

— Знаешь, открываю дверь кабинета (на мой стук никто не ответил) и вижу — Гира повернулся куда-то к окну, меня не замечает и изо всех сил кричит по-русски: «Первая буква Л. …Да, да, Лев, Лев, понимаете, Лев! Нет, нет, не Елена, а Юрий, вторая буква ю… Да, да, повторяю — Людас Константинович… Да, да, правильно, Людас Константинович. Гира, Гира, теперь по буквам: гимн… да, да, гимн или гимназия, потом Иванов, понимаете?» И так кричит в трубку, так ей кланяется, что ничего не слышит, даже того, что я уже подошел и стою у него за спиной…

— А с кем он там разговаривает? — удивился я.

— С Минском, конечно! — ответил Цвирка. — Как будто не знаешь, что он договорился с какой-то белорусской газетой и каждое утро передает туда новости. — И Цвирка опять стал изображать Гиру: — «Да, да, очень хорошо, все очень хорошо, вот, значит, все взрослые… понимаете, взрослые все учатся… Настроение прекрасное, понимаете… Да, да, так и напишите…»

— М-да!.. Я ничего не знаю об этой его новой должности — корреспондента минской газеты…

— Он, кажется, еще передает известия и в Киев…

Как во всем, так и в этом Гира оставался энтузиастом…

Я махнул рукой. Гира был значительно старше меня, я годился ему в сыновья, и было бы бестактностью делать ему замечания из-за таких, как мне казалось, мелочей.

(В конце месяца пришел главный бухгалтер и показал счет за разговоры по телефону. Сумма меня огорошила. Бухгалтер, потупя глаза, немного смущаясь, сказал:

— Львиная доля счета — за междугородные переговоры вашего заместителя товарища Гиры…

Волей-неволей пришлось выступить в роли «скупца» и приказать всем служащим сократить количество междугородных разговоров…)

…В Наркомат начали приходить странные письма. Я бы не обратил на них внимания, если бы они не были подписаны довольно известным тогда литератором Стасисом Дабушисом{95}. Дабушис писал научно-популярные книжки, кое-что переводил, безжалостно переиначивая на литовский лад имена и места действия, но больше всего прославился толстой книгой о собственном вкладе в литовскую культуру. Теперь он жаловался — жил, мол, в Паневежском уезде, в поместье Упите, у помещика Бистрамаса, где были хорошие условия для работы, а вот комиссар, назначенный новой властью, переселил его в плохую комнату. Дело не стоило выеденного яйца, но мне стало жалко человека, и я позвонил наркому земледелия Матасу Мицкису{96}. Несколько дней спустя получаю новое послание от Дабушиса: да, его вернули в прежнюю комнату, зато комиссар, который поначалу казался ласковым и симпатичным, вдруг рявкнул на супругу Дабушиса (в своем письме он назвал ее «совершенством» ), да так, что та лишилась чувств, а потом, придя в себя, забрала их гениального отпрыска, уехала с ним в Паневежис и устроилась в комнатушке рядом с уборной, откуда идет дурной запах. Когда Дабушис поехал за ней, она, рыдая, отказалась вернуться в Упите, пока оттуда не выгонят комиссара. И Дабушис просил меня выселить из поместья комиссара… Мне уже стало не по себе. В конце концов, какое мое дело? Но письма шли одно за другим, полные всяческих просьб, пожеланий, требований. Наконец пришло письмо, составленное в трагических тонах. Проситель снова перечислял все свои заслуги, о которых не забывал и в прежних письмах, говорил, что очень несчастен, почти или даже полностью ослеп, и просил меня… выделить ему пособие в пять тысяч рублей. Самое любопытное, что из этой суммы он хотел получить на руки только три тысячи — две просил передать на нужды комсомола. Я показал это послание Юозасу Жюгжде. Тот рассмеялся и сказал: «Погодите, я недавно обнаружил у себя в столе прошение того же Дабушиса…» И Жюгжда принес из своего кабинета документ, адресованный министру буржуазного правительства, клерикалу Ляонасу Бистрасу. У него Дабушис тоже просил пять тысяч литов, причем на руки просил три тысячи, а две даровал на мессу в честь святого Антония…

НАРКОМЫ

Как я уже упоминал, почти все наркоматы и сам Совет Народных Комиссаров тогда находились в Каунасе. В Совете Народных Комиссаров, обосновавшемся в красивом двухэтажном особняке на улице Донелайтиса, где раньше находился буржуазный кабинет министров, очень часто проходили заседания, в которых приходилось участвовать и мне. Поэтому каждую неделю два, а то и три раза я ездил в Каунас.

Заседания теперь обычно вел Председатель СНК Мечис Гедвилас. Я познакомился с ним в марте или апреле 1940 года, когда мы — Цвирка, Шимкус,