— Бред, — отрезала Оля.

— Сама ты — бред, — распсиховался Сашка. — Увидела бы, так небось завыла бы от страха. А как он бабушке в рот полез, прямо с усами…

— Хватит пакость всякую рассказывать, — собралась вставать от него Оля.

— Не иди, Олька, он там за стенкой шуршит, — взмолился Сашка. — А вдруг сюда приползёт? Уснёшь, а он тебе в рот залезет. И будет там жить.

— Дурак ты, Сашка. Большой уже, а в такие глупости веришь. Ничего там не шуршит, — Оля прислушалась, и ей друг и в самом деле показалось, что шуршит. Но от этого Оле стало почему-то не страшно, а смешно. — Давай, идиотик, вставай. Сходим, посмотрим на твоего таракана. А то так до утра не уснём.

— А тебе не страшно?

— В конце концов, чего его бояться-то, таракана? Что он нам сделает?

— Ну… не знаю, — неуверенно промычал Сашка. — Того и гляди, он ещё и летать умеет. Знаешь, бывают такие тараканы, летучие.

— Вставай, балбес. Тапки только одень, а то ноги застудишь.

Тимофей Иванович накрыл матери голову простынёй, чтобы она перестала выть, так было и тогда, когда Оля за ними подсмотрела, ведь голова-то ему была не нужна. Вой заглох, остались только тяжёлые, как кашель астматического старика, толчки в скрипучее тело двуспального дивана, давящийся хрип матери и тихое насвистывание: такое было у Тимофея Ивановича обыкновение, любил он посвистеть.

Оля и Сашка прошли коридором мимо кухни, потом мимо входной двери. На кухне механически стучали ходики, там было намного светлее, на окне белели густые снежноузорные занавески. Дверь в бабушкину комнату оказалась открытой, и Оля ещё возле кухни услышала утробный храп старухи. Идти приходилось осторожно, чтобы не скрипнуть половицей. Олю всегда удивляло, как в этих старых квартирах и коридор покрывали паркетом. В щелях этого паркета селились приползавшие с лестничной клетки тараканы.

В комнате было совсем темно. Оля остановилась в коридоре, откуда под углом должно было быть видно бабушкину кровать и напрягла зрение. «Без света золотого таракана не увидишь, даже если он тут и есть», — подумала она. Сашка тоже выглянул вперёд, вцепившись ей в руку и в подол спальной рубашки. Оля похолодела. Кровать была пуста.

На ней лежало только смятое, откинутое в сторону бельё. Видно было, что бабушка встала с кровати. Она храпела где-то в другом месте, за створкой приоткрытой двери. Оле не хотелось заходить, но она уже не могла повернуть назад, это было бы ещё страшнее. Оля почувствовала, что дрожит. Собравшись силами, она ступила в сторону через порог комнаты, волоча Сашку за собой. Она уже различила что-то в темноте, и, продолжая выходить из-за двери, различала всё больше.

Бабушка находилась прямо посередине комнаты. Она не стояла на полу, а висела над ним, раскорячив пухлые ноги и руки, как кукла, изображающая младенца. Она похожа была на раздувшуюся, заплесневевшую черепаху. Золотые зубы светились у неё во рту, открывая в уродливой плоти бабушки иное, волшебное естество. В голову Оли вошло вращательное движение густой тёмной массы, её зашатало, и она повалилась на круглый коврик, как оглушённая обухом овца. Сашка сделал неуклюжий шаг, нога его подвернулась, он плюхнулся на пол, и у него с глухим, мокрым ударом лопнуло лицо. Раз дёрнувшись, тело Сашки упало в бедро распростёршейся на боку сестры, заливая белую спальную рубашку девушки густой кровавой жижей из прорвавшейся головы.

Получилась как бы рыба под соусом.

Мама иногда говорила Тонечке, когда та ходила ещё в детский садик: не будешь слушаться воспитательницу, будешь кричать и бросаться в детей песком, придёт дядя Нос и ужалит тебя колючкой. Тонечка никак не могла понять, что означают мамины слова, кто это дядя Нос, как он ужалит, и причём тут колючка. Тогда она много раз спрашивала об этом маму, но та не отвечала, говорила, что Тонечке лучше это не знать, а просто так бояться. Но кто же может бояться просто так? И Тонечке снился дядя с большим, как орлиный клюв, волосатым носом, горбатый, в надвинутой на глаза кепке, наверное, кавказец, он носил в руке рогатку с колючкой, и стрелял детям по голым ногам, просто так, ни за что, все от него бегали и говорили, что колючка у него отравленная, от неё нога распухает и отваливается. Тонечка часто попадала в страшную историю на неизвестной улице, круто поднимающейся вверх, она убегала от горбатого Носа, резвого, как охотничий пёс, но разве можно было от него убежать, даже приметив издали, он скрывался в подворотнях и выныривал оттуда всё ближе и ближе, зажав колючку в зубах, глазами он не глядел даже на Тонечку, а только на её невидимый на мостовой след, никто не видел следа, а он видел, и Тонечке хотелось реветь от невозможности заставить камень забыть о её пробежавших сандаликах.

Прошло несколько лет, она уже ходила в школу, и мама уже не говорила ей, как раньше, про Носа с колючкой, но это было не обязательно: Тонечка всё равно помнила. Часто, лёжа перед сном в темноте, она помногу раз переворачивала её в голове, пытаясь доискаться до смысла, но не могла, и наконец Тонечке стало понятно, что в определении мамы чего-то не хватало, чего-то важного, без чего доискаться до правды невозможно. Как-то раз вечером она спросила маму, что имелось в виду, но та только покачала головой, улыбнулась и сказала, что придумала фразу сама и уже не помнит почему. Но Тонечка не поверила маме. Разве можно такое придумать?

А когда она была уже в третьем классе, в школу назначили нового сторожа, чтобы подметать двор и убирать листья из травы. Он был худой и бородатый, точнее бороды своей он попросту не брил, а росла она всё равно плохо, какими-то кустами, так что сквозь неё просвечивался подбородок сторожа, вытянутый вниз, как у лошади. Звали сторожа Николай Осипович, и мальчишки дали ему кличку: Нос.

Целыми днями Нос бродил по асфальту школьного двора с метлой, поднимая клубы желтоватой от мастики пыли, или терзал граблями траву под кустами, иногда же просто стоял перед бетонным забором, отделявшим территорию школы от дома, определённого на снос, там, по ту сторону забора, росли рябины, щебетали воробьи, и жёлтый, покрытый пятнами старости, дом зиял выбитыми окнами, в которых позастревали бурые и пыльные кости рам. В доме постоянно прятались всякие прогульщики, старшеклассники пили там пиво и целовались с девчонками, о доме рассказывали много всего странного и страшного. Нос смотрел на дом сквозь листву рябин, чутко и тревожно, задрав лошадиный подбородок вверх, словно прислушивался к какому-то монотонному, но очень глухому и неразборчивому звуку.

Однажды утром, до начала уроков, когда Нос как раз застыл, таращась на дом водянистыми зеленоватыми глазами, к нему приблизилась Тонечка, спешившая в школу со своим красным ранцем на спине. Она остановилась метрах в двух от Носа, готовая в любую секунду дать дёру. Тонечка сама не знала, зачем она остановилась, когда до урока оставалось всего несколько минут, и коленки у неё едва заметно подрагивали.

Нос посмотрел на девочку, прищурив глаза от бившего через крышу школы солнца. Тонечка стала подходить к сторожу ближе, рассматривая матерчатую куртку, накинутую ему на плечи. В голове у неё ничего не было.